ОСЛЕНОК*
Ты видел, мой мальчик, осленка
На ферме у старой сосны,
Где утром заливисто-звонко
Горланит петух со стены?
Стоит он, расставив копытца,
Мохнатый серьезный малыш,
И, вскинувши уши, косится
На глухо шипящий камыш.
Оса ли завьется над мордой,—
Густые реснички мигнут,
И хвостик, упругий и твердый,
Взволнованно щелкнет, как прут.
Девчонка, чуть больше наперстка,
Раскроет восторженно рот,—
Погладит пушистую шерстку,
Потрется щекой о живот…
И даже барбос желтозубый,
К помойке свершая свой путь,
Лизнет его в мягкие губы,—
Ей-богу, нельзя не лизнуть!
Лес солнечной тешит игрою,
Тень вьется по выступам плит…
Чу! Дробная рысь под горою,—
Мать с хворостом к ферме спешит.
Мохнатые пляшут гамаши,
Раздулись бока широко:
Так вкусно из теплой мамаши
Густое тянуть молоко!
Старый селезень, выгнувши шею,
Все шипит да шипит…
Всех, кто по двору мимо проходит,
Ущипнуть норовит.
Даже кошку за хвост он цапнул,
Так и взвилась бомбой на стол!
И решили все люди хором:
Он ужасно, ужасно зол…
Уток всех нещадно колотит,
Все герани обгрыз до корней…
Растопырит сухие крылья
И сидит, как черт, средь камней.
Я пришел за картошкой на ферму.
Почему он меня ущипнул?
Почему он, вихляя задом,
Подобрался ко мне под стул?
Но за зло добром отплатил я,—
Взял широкий глиняный таз,
До краев водой его налил
И поставил под вяз…
Боже мой! Как селезень ожил —
Так и плюхнулся в воду брюшком…
Чистил крылья, кряхтел и купался,
Глянцевитым сверкая пушком…
В таз хотел с головой закрыться,—
Глупый, думал, что он в пруде…
А потом позволил всем уткам
Поплескаться в грязной воде.
С этих пор он меня не щиплет,
Чуть на ферму зайдешь — шипит:
«Эй, прохожий, постой, не бойся!
Я добряк, я совсем не бандит…
Ты налей-ка мне в таз водицы,—
Целый день сижу я в пыли,
От жары совсем изнемог я,
Даже ноги мои затекли…»
А за ним ковыляют утки,
Волоча по земле подол,
И галдят: «Купаться! Купаться!
Наш купальщик снова пришел…»
Ничего не поделаешь, право,—
Я к колодцу иду не спеша,
И за мною селезень старый
Ковыляет, как грузный паша.
Мы с тобой на столе сидели,
Потому что на стульях — скучно…
За окном по серой панели
Проходили люди беззвучно.
Вдруг спросил ты, на улицу глядя,
И считая шляпы и трости:
«Сорок пятого можно ли, дядя,
Пригласить к нам с улицы в гости?»
И на счастье твое, мальчишка,—
Старикашка в шарфе мохнатом,
С крутобокой гитарой под мышкой,
Оказался как раз сорок пятым.
Он не понял сначала, в чем дело,
Мы ему помахали руками,—
И в переднюю нашу несмело
Он вошел смешными шажками…
Сел к окошку, кроткий и старый,
Улыбнулся тебе, словно внуку,
И на гулкую грудь гитары
Положил озябшую руку.
Русским чаем его мы согрели,
Угостили борщом с ватрушкой.
Помнишь? Первые тихие трели
Золотистой завились стружкой…
Словно он спросил у гитары:
«Хочешь, друг мой, потешить мальчишку?»
И в ответ глухие удары
Понеслись, ликуя, вприпрыжку…
Зазвенела вода ключевая,
И камыш загудел басистый…
Ветер, сонные липы качая,
На лужок умчался росистый…
У воды забубнили пчелы,
Над пушистой ивой танцуя,
И русалка рукою веселой
В них метала светлые струи…
А потом поднялась вдруг буря,—
Налетели аккорды буруном…
Старикашка, брови нахмуря,
Наклонялся все ниже к струнам.
Башмаком он притоптывал грозно,
На столе дребезжали стаканы…
Помнишь, как ты слушал серьезно,
Сунув пухлые лапки в карманы?
А потом — умолкла гитара…
Старичок улыбнулся по-детски
И, очнувшись вдруг от угара,
Ты на коврик сел по-турецки.
Мы нашли шерстяную тряпицу,—
Для гитары его одеяльце,
Да еще мои рукавицы,
Чтоб не зябли старые пальцы…
И ушел от нас «сорок пятый»,
Старичок — случайный прохожий,
Спрятав носик в свой шарф мохнатый…
Помнишь, как мы вздохнули в прихожей?
«Я сейчас, дядя Саша, — хотите? —
Превращу вас в кота…
Вы рукав своей куртки ловите
Вместо хвоста,
И тихонько урчите,—
Потому что вы кот,
И, зажмурив глазки, лижите
Свой пушистый живот…
Я поставлю вам на пол блюдце
С молоком,—
Надо, дядя, вот так изогнуться
И лакать языком.
А потом я возьму вас в охапку,
Вы завьетесь в клубок, как удав,—
Оботру я усы вам тряпкой,
И вы скажете: „Мяв!“
А кота, настоящего Пышку,
Превращу я — хотите? — в вас.
Пусть, уткнувшись мордою в книжку,
Просидит целый час…
Пусть походит по комнатам вяло,
Ткнется рыльцем в стекло
И, присев к столу, из бокала
Вынет лапкой стило…
Сам себе язык он покажет,
Покачается, как пароход,—
А потом он кляксу размажет,
Папироску в угол швырнет
И, ко мне повернувшись, скажет:
„Не бурчи, бегемот!..“»
Но в ответ на мальчишкины бредни
Проворчал я: «Постой!..
Я и сам колдун не последний,—
Погоди, золотой!
За такое твое поведенье
Наступлю я тебе на мозоль:
Вот сейчас рассержусь — и в мгновенье
Превращу тебя в моль…
Над бокалом завьешься ты мошкой —
Перелет, пируэт,—
Вмиг тебя я прихлопну ладошкой,
И, ау, — тебя нет!
Кот лениво слижет с ладони
Бледно-желтую пыль
И раскинет живот на балконе,
Вскинув хвост, как ковыль…»
Ты надулся: «Какой вы несносный!
Я за это…» Ты топнул и встал:
«Превращу я вас в дым папиросный…»
Но, смеясь, я сказал: «Опоздал!»
О ЗИНЕ, О ЕДЕ, О КОРОВЕ И Т. П
Моя хозяйка Зина больше похожа на фокса, чем на девочку: визжит, прыгает, ловит руками мяч (ртом она не умеет) и грызет сахар, совсем как собачонка. Все думаю — нет ли у нее хвостика? Ходит она всегда в своих девочкиных попонках; а в ванную комнату меня не пускает, — уж я бы подсмотрел.
Вчера она расхвасталась: видишь, Микки, сколько у меня тетрадок. Арифметика — диктовка — сочинения… А вот ты, цуцик несчастный, ни говорить, ни читать, ни писать не умеешь.
Гав! Я умею думать, — и это самое главное. Что лучше: думающий фокс или говорящий попугай? Ага!
Читать я немножко умею: детские книжки с самыми крупными буквами.
Писать… Смейтесь, смейтесь (терпеть не могу, когда люди смеются)! — писать я тоже научился.
Правда, пальцы на лапах у меня не загибаются, я ведь не человек и не обезьяна. Но я беру карандаш в рот, наступаю лапой на тетрадку, чтобы она не ерзала, — и пишу.
Сначала буквы были похожи на раздавленных дождевых червяков. Но фоксы гораздо прилежнее девочек. Теперь я пишу не хуже Зины. Вот только не умею точить карандашей. Когда мой иступится, я бегу тихонько в кабинет и тащу со стола отточенные людьми огрызочки.
* * *
Ставлю три звездочки. Я видал в детских книжках, — когда человек делает прыжок к новой мысли, — он ставит три звездочки…
Что важнее всего в жизни? Еда. Нечего притворяться! У нас полон дом людей. Они разговаривают, читают, плачут, смеются, — а потом садятся есть. Едят утром, едят в полдень, едят вечером. А Зина ест даже ночью: прячет под подушку бисквиты и шоколадки и потихоньку чавкает.
