К вечеру снег растаял. Шли теперь местом, где молчаливая тундра пугала своей безжизненностью и пустотой.
Болотистая, покрытая жесткой пушицей земля простиралась, докуда хватало глаз. Стылое, рябое от мелких льдин море лежало затаенно и враждебно. Хмурое небо давило на плечи. Проклятое место! Сгинешь — никто не узнает.
Генке было совсем плохо. Он глухо стонал, не открывая глаз. «Неужели… — думал Виктор со страхом. — Нет, нет, дотянем, а там помогут». И налегал на гужи, подгонял хриплым криком немца.
Чтобы не тащить лишний груз, Виктор запрятал в камнях винтовки и поставил плоский камень для приметы, но идти становилось все тяжелее. Они все чаще и чаще отдыхали, и Виктор тревожно глядел на друга. Генка время от времени открывал глаза и пытался улыбнуться, но на осунувшемся, с провалившимися щеками лице появлялась лишь гримаса боли. У него началась гангрена.
Стиснув зубы от бессилия помочь другу, холодея от страха перед надвигающейся катастрофой, Виктор снова вставал и впрягался в волокушу.
— Помнишь колхоз, — сказал шепотом Генка на одном из привалов. — Лето теплое было. Ласточки летали.
— Помню, — отозвался Виктор и обрадовался, что Генка заговорил.
И Виктор взахлеб стал вспоминать, как всем классом ходили в колхоз на уборку, как косили, возили сено, как пололи свеклу и копали картошку. Он говорил и говорил, стараясь сделать другу приятное, отвлечь его от боли, стараясь убедить себя, что никакой гангрены нет и не будет, что все это страхи, Генка выдюжит и вот-вот покажется метеостанция.
— В цирк ходили, — еле слышно сказала Генка пересохшими от внутреннего жара губами. — Ира была… — Генка бессильно опустил веки. — Ты передай ей…
— Что ты, что ты! — У Виктора перехватило горло. — Ты это брось. Завтра дойдем.
Генка открыл глаза, посмотрел отрешенно, и Виктор понял — не надо врать. Не дойдут они ни завтра, ни послезавтра. И все это Генка знает.
— Ком! — прохрипел Виктор сквозь зубы и, собирая последние силы, снова потащил Генку на восток.
…Они тогда вчетвером ходили в цирк. Цвела черемуха, и городок был залит горьковато-сладким запахом, от него кружилась голова. А может быть, она кружилась оттого, что рядом сидела Вера, и он, Виктор, чувствовал ее острый и прохладный локоток. Он даже плохо видел, что происходит на манеже.
Из цирка возвращались поздно. Когда Виктор довел Веру до дома, то увидел, что на лавочке перед палисадником, заросшим сиренью, сидит Верина мать. Она молча встала и ушла. Вера заторопилась, зашептала: «Ой, я пошла! До свидания!» Сунула ему прохладную ладошку и исчезла. А Виктор пошел на мост, ощущая рукой прикосновение Веры, и сердце его учащенно билось.
Виктор стоял на мосту через Бию и ждал Генку. Старый мост поскрипывал, вздыхал, как живой, под сильным и стремительным напором реки. Виктор смотрел вниз на воронки возле деревянных быков, на волны, и ему казалось, что не река, а мост движется куда-то и что он, Виктор, стоит на капитанском мостике и ведет корабль в неизвестную прекрасную даль, в расплывчатую мглистую синь ночи, в которой терялись очертания берегов. Ярко светила луна, и переливающаяся серебряная дорожка все бежала и бежала по воде.
Виктор услышал условный свист. «Проводил?» — спросил он. «Проводил», — смущенно ответил Генка и стал, как маленький, царапать ногтем перила моста. Он впервые в тот вечер проводил Иру. «Она тебе нравится?» — спросил Виктор, хотя отлично знал, что Генка давно вздыхает по этой бойкой, в светлых кудряшках девчонке, но ему почему-то хотелось вогнать Генку в краску. Генка покряхтел и сдавленным от волнения голосом ответил: «Волосы у нее красивые». — «Волосы?» — удивился Виктор. Вот уж никогда не думал, что у Ирки красивые волосы. Просто лохматые — это другое дело. «Ты любишь ее?» — «Разве можно так говорить о любви», — тихо ответил Генка, и Виктору стало стыдно. «Видишь, какой я», — опять тихо сказал Генка. Виктор видел, Генка — нескладный, длинный, с впалой грудью. «Вопросительный знак» звали его в школе и всегда потешались на уроках физкультуры, когда надо было подтягиваться на турнике. Генка извивался, краснел от напряжения, дрыгал ногами, но подтянуться на руках, чтобы подбородком коснуться перекладины, так и не мог. А когда бегал стометровку, то размахивал своими длинными мотылями так, что долго не мог остановиться после финишной ленточки.
Друзья долго стояли тогда на мосту, смотрели в синюю даль ночи и думали о своих девчонках. Стояли, пока не озябли.
* * *
В раннюю хмарь шестых суток Виктор очнулся от выстрела. Сел и никак не мог стряхнуть одуряющую тяжесть сна. Не понимал: не то причудилось, не то и впрямь был выстрел? В глазах стоял туман.
Когда зыбкая пелена спала с глаз, Виктор увидел, как, привалившись спиной к валуну и неловко запрокинув голову, безжизненно сползает вниз Генка. Немец, приподнявшись на колени, с ужасом выкатил глаза.
— Что? — в предчувствии беды у Виктора упало сердце.
Немец быстро-быстро заговорил, глядя то на Виктора, то на Генку.
— Что? Кто? — западающим шепотом выдохнул Виктор, до сознания которого все еще никак не мог дойти смысл случившегося. Но, уже чувствуя непоправимо надвинувшееся несчастье, Виктор вскочил и кинулся к другу. На коленях Генки лежал автомат.
— Генка! Генка! — затряс его Виктор.
Генкина голова мертво перекатилась с одного плеча на другое. Виктор в ужасе отшатнулся. Разрывая голосовые связки, дико закричал:
— Зачем? Зачем?
Натолкнулся взглядом на немца и, задохнувшись слепящей яростью, схватил с мертвых коленей Генки автомат и выпустил очередь в немца. Тот, вскрикнув, надломился и стал медленно оседать. А Виктор со сладким чувством расплаты остервенело жал и жал на спусковой крючок автомата, бил и бил немцу в живот, в грудь, в рот, в печенку!..
Когда автомат смолк, Виктор отрезвел. Тупо глядел на стоявшего перед ним невредимого немца.
Виктор действительно выпустил весь магазин по немцу, но в последний миг подсознательно отвел ствол, и очередь прошла мимо. Остальное возникло в горячечном бреду: и оседающий, перерезанный автоматной очередью немец, и его предсмертный крик.
Опаленного в упор немца колотила крупная дрожь. Спекшиеся черные губы хватали воздух, глаза налились мутью страха. Язык у него отнялся, он мычал что-то умоляющее и страстное.
Поняв, что немца не убил и не может убить, не имеет права, Виктор ударил его в скулу со всей откуда-то взявшейся силой. Немец качнулся, покорно выдержал удар.
— Из-за тебя, из-за тебя, гадина проклятая! — рыдающим голосом закричал Виктор. — Кто ты такой? Зачем пришел сюда? Сидел бы на своем Рейне! Капут тебе здесь, капут! Ферштеен? Капут!
Накричавшись, он почувствовал смертельную усталость, опустошенность и затрясся в сухом, исступленном рыдании обезумевшего от горя человека…
Виктор опустился на колени перед Генкой, сложил на груди друга его потяжелевшие руки и долго смотрел в мертвое лицо.
Он был в странном состоянии полуяви-полубреда, как будто это был и не он, Виктор, а кто-то другой, нереальный; будто все это кошмарный сон, и вот-вот он пробудится, с облегчением сбросит с себя этот ужас и снова увидит живого Генку, и посмеются они вместе над бредовыми галлюцинациями Виктора.
Впервые в жизни он не устрашился мертвого. Не было страха и перед дальнейшей судьбой, только тщетное старание что-то запомнить, обязательно запомнить, а почему обязательно и что именно запомнить, так до конца и не мог уяснить.
С остановившимися, незрячими глазами Виктор рыл финкой могилу. Он рыл, а вода набиралась в мелком углублении, и он ударял финкой под водой, резал корни, жесткие, как проволока, выгребал потерявшими чувствительность распухшими пальцами мокрые комья земли. И все это делал, как во сне, ничему не удивляясь, ни о чем не думая, ничего не желая.
Ему помогал немец молча и старательно.
Они часто отдыхали, лежа возле ямы.
Вырыв могилу, Виктор постоял на коленях перед Генкой, еще на что-то надеясь, еще сопротивляясь сознанию, что Генки нет и не будет больше. Он смотрел на мертвенно-белое, с заострившимися чертами, будто вырезанное из куска светлой жести, лицо друга, на бескровные, застывшие в скорбной складке губы, на восковой нос и вдруг заметил у Генки усы. Белесый пушок, который носил Генка на верхней губе, стал жестким и чуть рыжеватым, и теперь на мертвом лице явственно выделялись усы.
С мучительной нежностью Виктор поправил светлый Генкин чуб, провел рукой по щекам и содрогнулся, ощутив стылость тела, идущую откуда-то изнутри Генки. И тут только осознал до конца, что Генка ушел совсем, и задохнулся от боли и отчаяния, и застонал, обхватив голову руками…
Они положили Генку в яму, Виктор накрыл ему лицо бескозыркой. Засыпали сначала мхом, потом сырыми комьями торфяника. Могильный холмик обложили дерном и завалили камнями, чтобы до трупа не добрались песцы.
