Мы не хотели пускать маму одну, мы хотели, чтобы она и нас взяла с собой, но она не взяла.
— Это далеко, и вы устанете. Лучше я, когда буду идти через лес, поймаю вам зайчика, — сказала мама на прощание. — Не скучайте!
Мика поверила маме, а я нет. Я хотела повидать сыновей тёти Алисы — Алика и Вальди. Рассказать им о нашей козе, о дяде Ване, о том, что мама нам с Микой сшила из своей старой юбки и рубашки морскую форму: синие юбочки и блузы-матроски с голубым воротником.
Но мама ушла, а мы остались.
Правда, скучать нам было некогда: надо было кормить козу, собирать ветки для костра, шить куклам матроски. У мамы остались лоскутки, и она на двоих дала одну иголку — единственную в доме — тонкую, острую, с золотым ушком. В это маленькое ушко так трудно было вдевать толстую нитку, она всё время лезла куда-то в сторону.
Я не давала Мике иголку — боялась, что она уколется. А Мика и не просила. Она ловила жуков, что залетали к нам на балкон.
Балкон у нас открытый, весь заплетённый глицинией. Глициния цветёт и осыпается. Мама говорит: «Как сугроб снега», но мы никогда не видели столько снега, сколько падало лепестков.
Зимой в Сухуми полетают-полетают снежинки, а как на землю сядут, так и растают. Вот какая тёплая зима!
А весна началась давным-давно — ещё в феврале. И от глицинии не было спасения! Все жуки и бабочки со всех садов слетелись к нам на голубую глицинию. И когда мы с Микой вот так сидели на балконе и шили — шила я, а она кромсала ножницами остатки лоскутов, — залетел к нам большой майский жук.
— Майский жук, майский жук! — закричала Мика и стала его ловить.
— Смотри, укусит, — сказала я, — но Мика ничего не боялась.
Тётя Муся позвала меня подложить щепок в костёр. Я оставила на столе иголку с ниткой и побежала собирать щепки. Прихожу, а иголки на столе нет.
— Где иголка с золотым ушком? — спросила я Мику.
— Нету! — говорит она и разводит руками.
— Как нету?
— Улетела!
— Как так улетела? Что ты глупости болтаешь?
— Не болтаю! Я поймала жука, проколола иголкой, а он с ней и улетел.
Смотрю — правда: по глицинии ползёт жук, а в спине у него иголка. Я бы и не заметила её, если бы не красная нитка. Белые нитки у нас кончились, и тётя Муся дала мне красную — куклам и красной можно шить, даже лучше: заметнее стежок.
Я влезла на стул, чтобы достать жука, а он взял и совсем улетел — только красная ниточка мелькнула среди зелёных листьев в саду.
— Зачем же ты проколола жука? — спросила я Мику.
— Он гудит, как фашистский самолёт.
— Жук не фашист, он никого не обижает.
А иголки теперь нет. Чем мама будет шить?
— А она уже сшила нам матроски, — сказала Мика. И спокойно пошла кормить козу. Будто ничего не случилось.
Очень уж спокойная у нас Мика. Зовёшь её:
— Иди сюда!
Она отвечает:
— Си-сяс! — А сама — ни с места.
— Мика, ты скоро?
— Си-сяс! — И опять ни с места.
«Сейчас» у неё — это целый час. А когда жуков ловить, так она вон какая быстрая!
Мы уже спали, когда вернулась мама. Пахло от неё хорошо: не лекарствами, как всегда, а солнцем и яблоками. Она и правда положила нам на подушку по яблоку — мне и Мике — прошлогоднего урожая. Они пахли сеном.
Но Мике было мало большого жёлто-красно полосатого яблока.
— А где зайчик? — спросила она и слезла с кровати. — Ты поймала зайчика?
— Нет, — сказала мама. — Я вот кого поймала. — И достала из-за пазухи носовой платок, а из платка — что-то пушистое, рыжее, с когтями и клювом.
— Что это?! — закричала я.
— Тише, не кричи, он спит, — сказала мама. — Видишь, на ногах не стоит.
— Кто — он?
— Не видишь разве? — Петушок. Маленький эстонский петушок, зовут его Эсси. Это Вальди и Алик прислали вам в подарок.
— Эсси? — спросила Мика и взяла петушка в руки. — А почему он, как воробей?
— Ничего, — сказала мама, — вырастет. Ложитесь-ка лучше спать.
— А у Эсси есть мама? — спросила Мика. Она всегда спрашивала всё самое главное.
— И курицу я принесла, — ответила мама. — Она там, на балконе, в кошёлке сидит. Будет вам яички нести.
— Пусть своему сыну лучше яички несёт, — сказала Мика, — у нас молоко есть.
Так мы и решили: молоко нам, а яички — Эсси.
Утром я во сне слышала какой-то шум. Воздушная тревога? Как будто нет. Подняла голову, спрашиваю Мику:
— Налёт?
Она тоже только что глаза открыла.
— Это, — говорит, — мама кричит.
— Так страшно? Наша мама?
— Наша на дежурство пошла, я слышала, калитка хлопнула. Это, наверное, Эссина мама кричит.
Мы встали и босиком побежали на балкон. Там в круглой кошёлке на сене сидела большая белая курица с красным гребешком — совсем не похожая на Эсси. Это она орала: «Куд-куд-куд!», «Куд-куд-куд!»
Мы бросились к тёте Мусе:
— Тётя Муся, что с Эссиной мамой?
— С какой ещё мамой?
— С Кулекой, — говорит Мика, — она всех куриц «Кулеками» звала.
— Да ничего особенного — яичко вам несёт, — успокоила тётя Муся.
Мы со всех ног — обратно к своей Кулеке:
— Слушай, — говорим ей, — не кричи так, пожалуйста. Мы ещё вчера решили не брать у тебя яичек. Пусть твой сын их ест, а мы будем молоко пить. И рыбий жир у нас ещё есть. И мамалыга. Не кричи!
И правда, белая курица успокоилась, слезла с гнезда и пошла во двор, где уже гулял под балконом Эсси. А в гнезде осталось лежать беленькое, даже чуть голубоватое, тёпленькое яйцо.
Тётя Муся сварила его вкрутую, мелко-мелко покрошила ножиком и покормила Эсси. Одного яйца ему хватило на целый день!
Как море подарило нам брата
Мы строили в саду шалаш из веток мимозы, когда загудели гудки и прибежала мама.
— Скорее, скорее! — кричала она. — Собирайтесь в бомбоубежище! Большой налёт будет!
И тут Мика заупрямилась:
— Не хочу в бомбоубежище!
— Как не хочешь? А если бомба упадёт на дом?
— Не пойду! Там страшно!
В бомбоубежище, правда, было страшно. Его вырыли в соседней горе, но не достроили — не успели. Мы ходили туда с Микой вдвоём, украдкой, когда ещё не было тревог. Там обваливался земляной потолок, а в длинном коридоре стояли лужи. Мама не знала, что мы сами туда ходили, и думала, что в бомбоубежище хорошо.
А мимо нашего балкона уже бежали люди. Они несли в убежище маленьких детей, узлы, подушки.
А наша Мика упёрлась, и всё!
Мама взяла её на руки, но Мика брыкалась, вопила хуже козы. Пришлось опустить её на землю.
Тогда мама повела нас на гору, где росли кипарисы и сосны.
— Может, и правда, на горе лучше, а то как обрушится убежище, так всем нам и крышка.
— А тут крышки нет! — сказала Мика и посмотрела на высокое-высокое небо с одним кругленьким облачком.
Но это было не облачко — это был разрыв от зенитного снаряда. Так всегда случалось: сперва видишь круглое, как мяч, облако, а потом — бах! — дойдёт звук выстрела зенитки.
— Летят! — сказала мама, и мы, не добежав до сосновой рощи, бросились под кусты ежевики.
Смотрим, и тётя Муся прибежала сюда.
— Страсть какая, — плакала тётя Муся, — Сидора утречком сказал, в порт пришёл из Новороссийска пароход с детишками. Целый пароход эвакуированных детей. Напугает их фашист до смерти!
— Как же детей на берег не свезли? — спросила мама.
— А так, карантин! — ответила тётя Муся.
Я только хотела спросить, что такое «карантин», как смотрю — в море, там, где стоял тот пароход с детьми, поднялась стена воды. Как будто стеклянная. И потом только донеслось: «Бух-бух-бух!» — разрывы бомб.
— Боже мой! Пароход! — закричала тётя Муся.
— Фашисты проклятые, что же вы делаете? — заплакала мама и поднялась во весь рост. — Там же дети, дети!..
— Ложись, — дёрнула её снизу за подол платья тётя Муся, — своих береги! Тем уже ничем не поможешь.
Когда гудки прогудели отбой, мы спустились с горы. Во дворе у нас было всё спокойно: коза щипала траву, Эсси спал у курицы под крылом. Хорошо им, они не понимали, что такое бомбёжка.
Ночью был ещё один налёт. Мы побежали в убежище. Там горел дымный факел, и какая-то женщина шипела на всех:
— Тиш-ше! Тиш-ше! У них звукоулавливатели.
— Бедная, она сошла с ума, — сказала мама.
Мика смирно сидела у мамы на коленях и большими-пребольшими глазами смотрела, как горит факел, как от него отделяется струйка чёрного дыма и сливается с чёрным потолком.
Потом опять был отбой, и мы снова вернулись к себе в комнату.
Мика вздохнула и сказала:
— Спим дальше.
Но когда мы уже легли, из города вернулся дядя Сидора. Мы слышали, как он, задыхаясь и пыхтя, шёл от калитки вверх.
— Муся, Муся, помоги! — негромко позвал он.
