Дуся и Тропиночкин забрались на мешки и прижались спинами к ещё тёплому хлебу.
— Знаешь, на какой машине едем? — тихо спросил Тропиночкин.
— На какой?
— «ГАЗ» это, горьковчаночка. Я сразу узнал. У нас на фронте такими пушки перетаскивали.
Дуся с удивлением посмотрел на своего спутника.
— Ты на фронте был? — спросил он недоверчиво и с невольной завистью.
— Ещё бы нет!.. Вот, смотри!
Тропиночкин неторопливо распахнул бушлат, и Дуся увидел прицепленную на фланелевке круглую белую медаль.
— За отвагу! — внушительно сказал Тропиночкин, не спеша застегнул бушлат и стал смотреть на дорогу с видом человека, считающего излишним говорить о том, что само собой ясно.
Дождь наконец перестал. Сквозь щель в навесе виден был мокрый булыжник. Вдоль дороги простиралась низина: вода шевелилась в траве, и кусты плавали в воде, как утки. За кустами справа виднелось большое, должно быть недавно вспаханное, рыжее, глинистое поле и над ним бледно-фиолетовые тучи. Но вдруг на глинистом взрытом пространстве мелькнули белые гребни. Дусе показалось, что всё поле ворочается, как бы дышит.
— Море! — воскликнул он невольно.
И оба мальчика стали жадно вглядываться в низкие берега. Они были почти на одном уровне с морем, и казалось, что, если бы вода поднялась хоть на полметра, она затопила бы и мелкие кочки по сторонам, и дорогу, и всё, всё до самого горизонта.
Потом машина долго шла редким сосновым лесом. За стволами деревьев виднелась железная дорога — она то исчезала, то показывалась снова, — мелькали дощатые постройки, заборы, столбы. Но вот машина свернула влево и остановилась. Хлопнула дверца кабины, и шофёр, опять показавшийся Дусе огромным, как великан, подошёл и заглянул к ним под брезентовый полог.
— Не холодно им тут? — осведомился он у мичмана. — А то в кабину можно, там у меня теплее.
— Не замёрзли, ребята? — спросил Гаврюшин.
Дуся не чувствовал холода, но ехать в кабине казалось ему очень заманчивым, и он молчал.
— Давайте по очереди. Вот хоть ты первый, — сказал шофёр, трогая Дусю за рукав.
Дуся проворно соскочил на землю и вслед за шофёром взобрался в кабину и сел на потёртое кожаное сиденье.
По стеклу кабины ещё стекали редкие капли влаги. Шофёр, положив большие руки на рулевое колесо, внимательно глядел на дорогу. Дусе очень хотелось заговорить с ним, но он боялся помешать вести машину. Наконец он всё-таки решился.
— Это «ГАЗ», да? — спросил он робко.
— Машина-то? Нет, это будет «ЗИС». Они, верно, похожи, но только у этой тяга сильней.
— Она пушки возит?
— Всё возит… и пушки возит. А ты разве видел? — спросил шофёр и внимательно посмотрел на Дусю.
— Я-то нет, — сказал Дуся с сожалением, — а мальчик, который со мной едет, он видел. Он на фронте был. У него даже медаль есть, настоящая.
— Вон что! — удивился шофёр. — А у тебя, значит, нет?
— А у меня нет, — ответил Дуся и подумал, что шофёру, вероятно, было бы интереснее ехать с Тропиночкиным. — Хотите, я его позову? — предложил он. — Только вы остановите машину.
— Погоди, чего торопиться, — сказал шофёр. — Тебе разве тут, у меня, надоело?
— Нет, что вы! Мне тут очень хорошо.
— Ты что же, новичок? — спросил шофёр.
— Новичок.
— Отец на флоте служит?
— Он на Баренцевом море служил.
— На Баренцевом? — переспросил шофёр. — Как фамилия?
— Парамонов.
— Подводной лодкой командовал?
— Командовал, — подтвердил Дуся. — Только он погиб там.
— Слыхал, — сказал шофёр и опять внимательно посмотрел на Дусю.
— Вы его знали? — спросил мальчик. — Видели? Какой он?
— Ты что же, разве не знаешь? — Шофёр даже убавил ход машины.
— Я был ещё маленький. Меня тётя Лиза в эвакуацию увезла. Бабушка даже скучала.
— Ишь ты! Тебе что ж, теперь лет девять-десять?
— Десять,[1] — подтвердил Дуся.
— Ну да, — продолжал размышлять шофёр, — с тех пор уж пятый год пошёл, где тут помнить… А отец твой был моряк настоящий. Он четыре немецких транспорта потопил и ещё крейсер, кажется, или миноносец.
— Это мне бабушка говорила.
— Вот то-то, брат… А матери у тебя, что же, нету?
— Матери у меня нету. Я когда родился, она сразу же умерла.
— Сирота, значит, — сказал шофёр и добавил: — Да, брат, такие-то дела…
Они оба долго молчали.
— Отца твоего там, на Севере, очень моряки уважают. Помнят о нём, — сказал шофёр, и лицо его стало серьёзным и строгим.
Дорога свернула влево, к самому морю. Сквозь шум движения Дуся услышал свист ветра. Грязная пена тянулась неровной полосой вдоль воды, и мутные брызги поднимались над камнями, о которые билось море. От всего этого веяло какой-то угрюмой силой. Дуся ощущал её и жадно вглядывался вперёд. Но дорога опять свернула вправо, мелькнуло несколько крашеных дощатых домиков, потом снова начались перелески.
— А вы тоже на фронте были? — спросил Дуся.
— Не без этого, как же не быть. Там вот, на Севере, и был, где отец твой. Только я на суше, в морской пехоте вернее сказать. «Катюши» такие есть… Слышал небось?
— Из «катюши» стреляли? — воскликнул Дуся.
— Ну, сам-то я, правду сказать, не стрелял. Я так шофёром и был. Её, «катюшу»-то, на машине возят, на грузовике. Вот я при ней шофёром и был. Часть наша — гвардейская миномётная. А «катюша» была кочующая. Подъедем куда поближе к нему, ударим как следует — и в другое место. Он нас только засечёт, начнёт из своих пушек лупить, а нас уж и след простыл. Мы в другом месте, а он по этому лупит!
— Не ранили вас?
— Всё было. Мне, правду сказать, ни пули, ни осколка снарядного не досталось. А я на мине подорвался с машиной вместе. Вот так же ехали, и дорога широкая, обкатанная. Свернул я немного в сторонку: разъехаться надо было со встречной, да задним колесом её и задел, мину-то!
— Ну и что же? — спросил Дуся.
— Ну, тут что же… взрыв, конечно. Вылетел — не помню как. Лежу, тошно мне, силы нету. Потом снегу поел, полегчало.
— А куда вас ранило?
— Ты лучше спроси, куда не ранило. Весь я, брат, раненный был. И грудь зашибло, и голову, и ноги обе. А хуже то, что контузией меня встряхнуло очень. Еле я отошёл.
Дуся с почтительным удивлением смотрел на большую, плотную фигуру шофёра.
— Что смотришь? — усмехнулся тот. — Теперь-то я опять в свою силу вошёл. А в госпитале был тебя слабее… Зовут-то тебя как?
— Дуся меня зовут.
— Это что же, по-настоящему выходит Денис, что ли, или Данила?
— Денис, по-настоящему я Денис, а это меня тётя Лиза так зовёт и бабушка… ну и другие.
— Вон что… Денис, значит, — шофёр тяжело вздохнул и продолжал: — У меня тоже братеник был Денис, да вот убили его. Тоже там, на Севере, у Баренцева моря…
Машина вдруг замедлила ход и стала. Шофёр вышел наружу, и Дуся слышал, как он опять колотил каблуками по скатам.
— Так я и знал, — сказал он, возвратившись. — Левое заднее ослабло. Подайся-ка, я домкрат возьму.
Дуся проворно выбрался из кабины. Оказалось, что кожаное сиденье поднимается, как крышка сундука, а под ним в углублении хранится множество разных инструментов. Шофёр достал большой насос с резиновой трубкой и тяжёлый стальной брус, немного похожий на сапог. Это, должно быть, и был домкрат. Шофёр подставил его под ось грузовика и железным прутиком начал вращать маленькую шестерёнку. От этого домкрат становился всё выше и, упираясь в ось, с удивительной лёгкостью поднимал всю тяжёлую машину. Придавленное грузом колесо теперь свободно повисло над землёй. Шофёр приладил к нему трубку насоса и стал накачивать. Скоро шина вновь сделалась упругой и плотной. Шофёр опять попробовал её ударом каблука, затем убрал домкрат и насос под сиденье и достал портсигар.
— Много ещё осталось пути? — спросил мичман Гаврюшин, чиркая свою зажигалку и поднося шофёру язычок огня. Сам он уже успел покурить.
— Засветло, пожалуй, не доедем: груз большой, с ним на хорошую скорость нельзя, — сказал шофёр.
Перед тем как ехать дальше, в кабину перебрался Тропиночкин, а Дуся вместе с мичманом Гаврюшиным снова забрался в кузов. В тёмном углу кузова было тепло, и Дусю начало клонить ко сну. Глаза как-то сами собой смыкались, и, когда Дуся открыл их, он почувствовал, что машина уже не движется, и увидел перед собой мокрую от дождя дощатую стену дома, электрический фонарь на проволоке и мокрые ветви каких-то деревьев, скрытых в густой темноте.
— Ну вот и приехали, — услышал он голос шофёра. — Станция Березай, кому надо — вылезай.
Проснувшись утром в маленьком домике, куда его, полусонного, привели ночью по приезде в лагерь, Дуся встал, оделся и тихонько, чтобы не разбудить спавшего рядом на койке Тропиночкина, вышел на крыльцо.
