Подождав немного, Монти продолжал:
— Итак, щенки, слушайте меня внимательно. Этим летом вам жарко придется. Солнце рано всходит, а вам надо будет бегать допоздна со всех лап. За день раз пять-шесть вздремнете на минутку — и хорош. Больше никак нельзя.
Щенки молча переглянулись.
— Вам много чему надо научиться. Как ездить верхом, как жить под открытым небом, как находить дорогу в лесу и на равнинах, как заботиться прежде всего о радужных овцах — и только потом уже о себе. Но к концу этого лета вы станете настоящими хорьскаутами, а это дорогого стоит, попомните мои слова...
Скоро щенки подружились: Баджирон и Строуб, Боа и Алла, и все остальные. Они спали в соседних гамаках и сидели за одним столом в обеденном зале у Поварихи. И даже скакуны их стояли в соседних стойлах.
Они вместе чистили своих коньков и прибирались на конюшне. Они вместе учились седлать и взнуздывать скакунов, ездить верхом и ориентироваться по солнцу и звездам, осваивая искусство, в котором нет нужды у беззаботных овец. Знать, в какой стороне дом и сколько до него идти, — это было дело хорьскаутов.
И все же одним Хорек Баджи отличался в то лето от прочих хорьчат. Он, как и остальные, носил шейный платок и широкополую шляпу и возил с собою скатку, флягу и нож с целой кучей лезвий.
Но только у него одного в седельной сумке лежали тетради и карандаши. Когда ему удавалось улучить свободную минутку, он делал записи. Он запоминал сцены и диалоги, забавные случаи и страшные происшествия, и записывал все, что видел, и думал, и чувствовал, поверяя желтой тетрадной бумаге и восторги приключений, и охватывавшую его временами тоску по дому.
Почему-то Хорек Баджирон не мог чувствовать себя счастливым, если он чего-то не сделал, не повлиял каким-то образом на окружающий мир, — а «сделать» для него означало записать свои впечатления и мысли.
К концу лета алый шейный платок выцвел от солнца и дождя почти до белизны, а Хорек Баджирон возвращался в город уверенным в себе, независимым и способным выживать под открытым небом и служить другим достойным спутником и проводником.
По пути домой, в автобусе, он перечитывал свои дневники — пропыленные, покрытые пятнами от капель дождя. Он снова как наяву видел яркие краски, слышал песни и вдыхал ночные и полуденные запахи высокогорья, вспоминал все диалоги, слово за словом, все беседы с друзьями в походах и у костра.
«Смогу ли я стать писателем? Когда-нибудь...»
Глубоко-глубоко внутри его муза насторожила уши, шевельнулась и радостно засопела.
«А вообще-то неважно, — подумал Баджирон. — Главное, я теперь настоящий хорьскаут. Я всегда могу вернуться в Монтану, если захочу».
Внутри — жаркий вздох разочарования, тающая струйка огня.
Вначале — и еще много дней после того, как Баджи утратил счет этим дням, — было по две тысячи слов в день. Рассказ за рассказом — в журналы, рукопись за рукописью — книгоиздателям. В ответ — бланки отказа и карточки отказа, отказные циркуляры и письма:
«Не вполне...»
«Пишите нам еще...»
«С глубочайшим сожалением...»
Но Хорек Баджирон не сдавался — он принимал эти отказы за поощрения к дальнейшей работе. И вот ему уже удалось опубликовать один очерк, потом — еще один... а затем самый популярный журнал для юных хорьков купил у него сразу два приключенческих рассказа.
«Превосходно, что вы решили писать для щенков, — говорилось в письме от редактора. — Вы нашли к ним особый подход. Вы обращаетесь к нашим читателям как к равным. Вы улыбаетесь им. как будто они могут увидеть вашу улыбку. Прощаясь с вами, они уходят облагороженные.
Чеки за «Затерянных в прериях» и «Трудный путь до Чертовой развилки» прилагаются. Покорнейше просим направлять нам и в дальнейшем те рассказы, которые вы сочтете уместным видеть на страницах "Щенячьих ведомостей"».
Всю жизнь писать для щенков Баджи не собирался, но комплимент ему все равно понравился. Он повесил письмо на стену у себя в кабинете.
Первая книга написалась сама, в одной нежданно яркой вспышке. Путешествие щенка по временам года — путешествие через жизнь. «Лапа — раз, лапа — два, лапа — три, четыре». И купили ее сразу же. Первый его издательский контракт.
— ДА! — крикнул он стенам своего пустого кабинета. — Спасибо вам, звезды!
Внутри него муза улыбнулась.
На волне душевного подъема Хорек Баджирон подал заявление об уходе из «Черного горностая», дождался, пока на смену ему возьмут нового официанта, в последний раз обслужил свои столики, попрощался с друзьями и предался сочинительству душой и телом.
Он стал писателем.
Он говорил сам с собой в отважной надежде, что прорвется сквозь тишину — колыбель, в которой взрастает всякий писатель. «Алфавит — всеобщее достояние, — твердил он себе. — Любая буква, какая мне только понадобится, — всегда здесь, передо мной, на клавиатуре. Их хватит на тысячу книг! Все, что нужно, — расположить их в правильном порядке. Буква за буквой...»
Сущая правда... и все-таки не буквы рождают писателя, и Баджи это понимал прекрасно. Не буквы, а идеи и оживающие под пером персонажи; алфавит же — лишь сверкающая сеть, которую забрасываешь наудачу в глубины ума и, на радость всем родственным душам, тянешь назад, полную вертлявыми «а что, если...» и крутящимися шутихами звездных миров.
«Лапа — раз, лапа — два» вышла в свет и получила несколько отзывов. Тираж расходился неспешно. Но какие-то хорьки все же покупали тонкую книжицу: одни — почитать своим детям, другие — порадовать щенка, все еще живущего у них в душе.
«Ваша книга нравится тем, кто ее покупает, — сказал Баджирону издатель. — Но придется потерпеть. К новому привыкают не сразу».
Первая его книга не стала бестселлером, но и не канула в безвестность. Она распродавалась медленно, но уверенно, и никакая реклама не понадобилась: достаточно было и того, что хорек, купивший и прочитавший ее, рекомендовал удачную вещицу своим приятелям.
Утренние часы Баджи — еще не разбогатевший, не знаменитый, но уже довольно известный молодой писатель — проводил в парке. На шее — теплый шарф, подарок от матери, надежная защита от осеннего ветра; на коленях — скрепленная в блокнот пачка желтой почтовой бумаги; в лапе — фломастер; а в сердце — хорьки, хорьки дурашливые и отважные, неопытные и премудрые, персонажи его будущих историй, и каждый — со своей собственной историей.
«Количество переходит в качество». Он записал эти слова на узкой полоске бумаги и наклеил на обложку своего блокнота как девиз. И до чего же это было верно! Как росло его мастерство благодаря упорной практике! Чем больше он писал, тем глубже и совершенней делались его истории, и писать их становилось все легче и легче.
Что-то было особенное в этом утреннем воздухе; этот парк чем-то волновал и трогал его душу. Пусть он даже не чувствовал вдохновения и был не в настроении писать, пусть он даже не знал, какие слова должны лечь в это утро на бумагу. Достаточно было сесть на любимую скамейку и на мгновение прислушаться к пению птиц — и лапа с фломастером уже сама тянулась к бумаге.
И чем больше он писал, тем больше становилось того, о чем ему хотелось бы писать еще и еще, — две тысячи слов в день, а обычно и больше... Сколько всего еще предстояло высказать о том, что довелось ему пережить и передумать, и до чего же хотелось поведать все без остатка обо всем семействе несметных маленьких баджиронов — смельчаков и сумасбродов, толпившихся и неугомонно вертевшихся в его воображении!
Три часа в парке пролетали в мгновение ока. Он приносил стопку желтой бумаги домой и перепечатывал на машинке все слова, которые успел записать в это утро.
«Слова на бумаге, — говорил он себе. — Вот что главное. Что толку в словах, которые носятся в воздухе? Если у меня нет слов на бумаге, я — не писатель, а просто болтун. Если нет слов на бумаге, то как работать над стилем? Если нет слов на бумаге, то и работать не с чем. И издателю отослать нечего. Так-то, Баджирон».
«Все очень просто. Никаких тайн. СЛОВА НА БУМАГЕ!»
Он напечатал это большими буквами на листе бумаги и пришпилил его к стене над письменным столом.
Закончив с перепечаткой, Баджи съедал ломтик яблока, изюминку-другую, витаминную булочку. После обеда он снова брал фломастер и вносил правку, и переписывал все снова и снова. А улучшив все, что только можно, он перепечатывал свою работу еще раз, уже начисто.
