— Жаль, Морис, что ты не был вчера на чердаке у дядюшки Франсуа. Жак Менье рассказывал о переменах в кабинете министров, да так интересно, что я просто не заметил, как пролетело время. То, что знает он, — в газетах не прочтёшь. Ведь чего только не услышит он в своём кабинете для чтения, кого только там не встречает! Так вот, между прочим, Менье утверждает, что, хотя Виллель больше не министр, он остаётся главной пружиной, и наш король…
— Так ты, Жером, значит, вчера был опять на чердаке?..
— Да, и скажу тебе, нет для меня большего удовольствия, чем слушать рассуждения Менье, Клерана и самого дядюшки Франсуа…
— А дядюшка всё упорствует, превознося Наполеона?
— С этим он и умрёт… Постой, что это за крик?! Никак, там дерутся?..
В самом деле, до студентов Мориса и Жерома долетели крики, возмущённые возгласы, топот ног. Оба опрометью бросились в длинный коридор, ведущий к входной двери, откуда доносился шум.
Политехническая школа, расположенная на улице Суффло, гудела как растревоженный улей. И вестибюль, обычно многолюдный только когда студенты собирались с утра на лекции или спешили по окончании занятий домой, сейчас, хотя часы едва пробили двенадцать, был переполнен. Студенты кольцом окружили двух людей, катавшихся прямо по полу. Один из них был дюжий, толстый швейцар Жан, которого друзья без труда узнали. Другой?..
— Да ведь это Ксавье Гийу!
— Может ли быть?
Всегда сдержанный и уж отнюдь не забияка — он теперь вдруг сцепился, и с кем?! С Жаном. Это вызвало удивление его друзей.
— Ксавье! Ксавье! За что это ты его?! — крикнул Морис.
— Если он так его колошматит, то уж верно за дело! — Пытаясь разнять дерущихся и перекричать их, Жером схватил Ксавье за рукав.
Но, не слушая товарищей, Ксавье продолжал осыпать колотушками толстого швейцара в ливрее с галунами.
Из аудитории уже бежали и другие студенты, привлечённые дракой.
— Если бы вы знали, в чём дело, вы ещё добавили, бы этому негодяю! — сказал Ксавье, оторвавшись от швейцара и с трудом переводя дыхание.
Будь время другое, швейцар, которому перепал не один тумак от набежавших студентов, не спустил бы им так просто этой драки. Но теперь начальство было обеспокоено мятежным духом учащихся, то и дело выходивших из повиновения. Поэтому оно старалось мирно улаживать все возникавшие конфликты. И швейцар поспешил скрыться в одном из длинных институтских коридоров. Его не задерживали.
— Что случилось? Чем он провинился?
— Смотрите, — поправляя растрепавшиеся волосы и пострадавшую в драке форменную тужурку, Ксавье торжествующе показал сжатую в кулаке и сильно измятую бумажку — объявление, написанное крупным размашистым почерком.
Ксавье тщательно разгладил её и прочёл вслух, а студенты с любопытством заглядывали через его плечо в чётко написанный текст:
— «Господа!
Студенты-политехники несомненно захотят соревноваться с другими в деле подписки в пользу Беранже, с которого, за его песни, правительство постановило взыскать огромный штраф Но так как конторы, где принимают пожертвования, расположены далеко, мы решили с этой целью организовать филиалы. Я, господа, уполномочен одним из друзей Беранже принимать приношения от всех тех, кто захочет их передать через меня.
К. Гийу».
Всем присутствующим было хорошо известно, что песенки Беранже очень досаждали правительству Карла X. В своих стихах, тотчас превращавшихся в песни, он, избирая темой повседневную парижскую жизнь, порой завуалированно, порой без обиняков зло высмеивал Бурбонов и показывал, что Реставрация[1] ничего не дала народу. Она не предоставила ему никаких прав и не принесла стране желанного благосостояния. Титулы и богатство по-прежнему в почёте.
Чего только не претерпел бедный поэт! Кары так и сыпались на него: тюрьма, непосильные штрафы, конфискация песен и стихов прямо в типографиях, в которых они печатались, закрытие типографий, снова штрафы и тюрьма…
Но Беранже напоминал ваньку-встаньку. Только, кажется, заткнули ему рот и появилась надежда, что огромный штраф отобьёт у него охоту петь не то, что положено, а, глядишь, уже распевают его новую песню. Как будто к ней и не придерёшься, а прислушаешься, за невинными словами проступает дерзкий тайный смысл.
Как же ещё бороться с этим песенником, которого народ признал выразителем своих дум и чаяний и который не хочет сложить оружие — отказаться от своей песни?
Карл X, бесславное правление которого высмеивал Беранже, приходился родным братом Людовику XVI и принадлежал к той же ненавистной народу династии Бурбонов, против которой так ожесточённо и с таким успехом боролся французский народ в 1789–1792 годах.
После взятия Бастилии Карл, носивший титул графа д’Артуа, эмигрировал вместе с другими знатными лицами. Во Францию он вернулся после падения Наполеона и стал главой партии ультрароялистов.[2] Когда же в 1824 году умер его старший брат, Людовик XVIII, он занял его место на опустевшем троне. С первых же шагов Карл стал делать всё возможное, чтобы предоставить аристократии прежние привилегии, вернуть ей былое значение и влияние. Особенно возмутило французов ассигнование королём миллиарда франков аристократам-эмигрантам в уплату за конфискованные в своё время земли. Ведь бремя этой платы ложилось на плечи всё тех же налогоплательщиков. Беранже, так же как и другие свободомыслящие французы, не мог с этим смириться.
— Первым делом надо водворить объявление на место, — предложил кто-то из студентов. — Надо думать, швейцару будет неповадно вновь его сорвать.
Сказано — сделано, и совместными усилиями студентов объявление, хотя и сильно пострадавшее во время схватки, было вновь утверждено на доске.
— Послушайте, если уж мы, студенты, чьи кошельки всегда пусты, даём, кто сколько может, не грех и другим парижанам к нам присоединиться. Надо пустить подписной лист среди тех, кто побогаче…
— Не начать ли нам с твоего отца, Ксавье? — предложил Морис. — Сам он не богат, и лишний франк у него навряд ли где завалялся. Но уж он-то знает, у кого надо попросить денег. Только как бы он не испугался, увидев тебя в таком виде! Ты весь расцарапан, а под глазом, гляди, какой кровоподтёк! — Морис выразительно показал на глаз товарища, который заметно всё больше заплывал.
Ксавье осторожно прикладывал к нему платок.
— К дядюшке Франсуа! Мысль правильная! Тотчас после лекций и пойдём! — подтвердил Жером.
— Но не всем же нам идти! — резонно возразил один из студентов.
— Хватит и пяти человек!
— Только зачем после лекций? Надо действовать не откладывая.
— Нет, время терпит. Если мы пойдём сейчас, дядюшка Франсуа испугается, увидев разукрашенную физиономию Ксавье. А к вечеру кто-нибудь, уж наверное, навестит чердак, и дядюшкины посетители помогут нам быстрее разрешить наше дело.
— Решено! После лекций!
Глава вторая
Чердак дядюшки Франсуа
«Каждый здесь — желанный гость, каждый здесь — хозяин!» Это приглашение, написанное на клочке бумаги, по углам которой были нарисованы какие-то диковинные фигуры не то зверей, не то птиц, висело у входа в мансарду дядюшки Франсуа Гийу.
Внимание каждого, кто приходил сюда в первый раз, неизменно привлекал написанный акварелью портрет хозяина мансарды, висевший на противоположной от входа стене. Сходство с оригиналом поражало, никто не мог и заподозрить, что портрет нарисован был не профессионалом. Художница — дочь Бабетты и Жака Менье — Люсиль, сделавшая портрет всего за три сеанса, должна была хорошо знать дядюшку Франсуа, чтобы передать всё самое характерное в его лице: добрые голубые глаза с чуть наивным выражением, безвольный рот с слегка опущенными углами, бесконечное добродушие и жизнелюбие, которым веяло от всего его облика.
Мансарда, или попросту чердак, который Франсуа занимал со своей семьёй, несмотря на скромность обстановки, казалось, обладал какой-то особой притягательной силой. Когда-то здесь жил художник, и на память о нём остались размалёванными стены помещения. Денег на холст и на приобретение палитры у художника не было, и он пробовал краски, а иной раз и смешивал их прямо на стене. А порой писал на стенах и картины. Были здесь и не сто́ящие внимания наброски, но были и вполне законченные. Эта яркая живопись украшала скромное жилище Франсуа.
Вся меблировка состояла из стола со множеством стульев и табуреток, кушетки, обитой кретоном, низенькой кровати и пузатой железной печи с коленчатой трубой. Да ещё верстака, на котором Франсуа выполнял несложные столярные работы. На кровати спал Франсуа, на лежанке — его сын Ксавье, студент Политехнической школы.
На полочке, прибитой к стене, были аккуратно расставлены книги. С одной стороны — учебники Ксавье, с другой — книги дядюшки Франсуа. А так как интересы и вкусы у обоих были разные, то здесь можно было найти наряду с «Математическими принципами» Ньютона воспоминания о Наполеоне и о взятии Бастилии.
