Катя оторвала взгляд от уличного фонаря и теперь взглянула на стул, на котором сидела. Он был на двух ножках настоящих и на двух, сделанных из ящичных планок. Прикрыт махровым полотенцем, прикрепленным канцелярскими кнопками. Катя шевельнулась, стул издал угрожающее поскрипывание.
— Я знаю Бирона, — сказала Катя, стараясь больше не шевелиться.
— Кимерон — типичное не то. Кимерон — придворный архитектор.
— Извини, я темно-серая в архитектуре…
— Ничего, — разрешил Костя. — Объясню. В моем интерьере стоит софа с росписью, бронзой и накладной вышивкой. Обеденный стол на двенадцать персон, за которым я имею счастье принимать тебя. — Костя опустился в кресло и тут же у кресла отвалился подлокотник. Костя поймал его и вернул на место. — Дальше… Что там дальше? Элегантная ширма, и на ней парча с букетами и золотыми пчелами. Но так ли? (Ширма была затянута кумачевыми полотнищами со следами плакатных букв.)
Катя кивнула — так. Она сама умела забавлять и умела забавляться. Но уличный фонарь!..
— А в конце девятнадцатого века и в начале двадцатого характерно параллельное развитие — ты следишь за моей мыслью? — парадных форм мебели и мебели интимной для жилых комнат. Ты спросишь, почему? Да потому, что уют начал высоко цениться.
— Ты работал в музее?
— В детстве рисовал красками. — Костя показал на скамейку на кухне. — Оттоманка. Сохранен натуральный цвет тополя. Не припомню, на каком из аукционов мною куплена… Пышный был аукцион.
— В Греции, — сказала Катя.
— Точно. Я плыл из варягов в греки. Простите, вы какое благородное заведение закончили?
— Простите, не начинала.
— Провалилась?
— Если я провалюсь, то сейчас — Стул под Катей покосился. Катя отвела назад плечи, чтобы максимально выпрямиться.
Костя поднялся с места и пошел на кухню.
В кухне была двухконфорочная плита, небольшая мойка и совсем небольшой холодильник «Морозко». На нем совершенно натурально сидела божья коровка — очевидно, раскрашенный кусочек магнита.
Вскоре на стол были поданы консервированная фасоль, подогретая прямо в банке, нарезанная свежая булка и на блюдце развернутая пачка масла.
— Вилки бы еще, — сказала Катя, — хотя я и живу в глубине России.
— Очень даже любопытно.
Костя принес вилки и вновь расположился напротив в кресле. Катя зачерпнула фасоли, отломила кусочек булки. Костя тоже зачерпнул из банки.
— Откуда ты пришла? Из какого такого Пешехонья?
— У меня в сумке термобигуди. Верно?
— И что из этого?
— Где-то я должна была быть красивой?
— Где же?
— На свадьбе у подруги.
— Угу. А солнечные очки?
— Подруга живет в том крае, где солнца восход.
— А работаешь ты в леспромхозе. На севере диком, на голой вершине. Пилишь сосны. Верно?
— И оказалась здесь, на Спасоналимовской. Верно? — Катя улыбнулась, и Костя еще раз отметил, что передний зуб у нее искривлен и что это совершенно не портит ее внешности. — Меня поразило название улицы.
— Две тысячи метров асфальта, булыги и щебенки, — сказал Костя. — Газоны и зеленые насаждения.
— Спасительный Налим. А мне надо немного успокоиться.
— После чего?
— После чужой свадьбы… Но не будем больше об этом.
— Не будем, — кивнул Костя. — Но ты красивее любой твоей подруги.
— Скажи лучше, где ты приобрел уличный фонарь?
— Как всегда, по случаю. Продается еще старинный неаполитанский балкон. Привезли, конечно, из Неаполя вместе с серенадами. Тебе не нужен? Мне он ни к чему на первом этаже.
В дворницкую, мешая друг другу, проталкиваются Соня Петровна и Глебка. На Глебке уже пальто, а на Соне Петровне, поверх капота, жакет, очень напоминающий мужской пиджак из магазина «Богатырь». На лацкане пристегнута брошь «Аленушка», ювелирное изделие.
— Костя, меня приняли в институт, — задыхаясь, с ходу говорит тетя Слоня. Рукой хватается за грудь, как и положено в момент серьезного переживания.
Костя растерянно смотрит на Соню Петровну, на брошь «Аленушка».
— Открытка вот, — Соня Петровна достает из кармана жакета почтовую открытку, показывает ее Косте. — Аида принесла, только что.
— Извещение? По конкурсу прошли? Поздравляю. Сколько баллов набрали?
— Прошла, — доверчиво говорит Соня Петровна. — Сто двадцать кило набралось у меня.
— Институт питания зовет на похудание! — кричит Глебка и бухает на пол портфель, словно груженный булыгой и щебенкой.
— Высокий проходной балл, — говорит Костя. — В МГУ хватает двадцати.
— Куда Глебку девать?
— Сдайте в камеру хранения.
— Я серьезно, Костя.
— Возьмите с собой.
— Он и без того кожа да кости.
— Кожа для Кости! — радостно закричал Глебка.
— А вы его на другой факультет.
— Чего?
— Институт лечения зовет на утолщение! — говорит Костя.
Тетя Слоня страдальчески вздохнула:
— К пенсионеру Овражкину хотела, спортсмену…
Глебка отрицательно качает фуражкой.
— Ишь, не хочет, прынц сардынский. К Аиде думала, почтальону.
Глебка опять отрицательно покачал фуражкой.
— У Тетеркиной дите вредное, спасу нет. Куда ей еще этого налетчика, — продолжала шарить в памяти тетя Слоня.
— Может, к участковому инспектору? — предложил Костя. — Будет с ним службу нести.
— К милиционеру! — Глебка даже поперхнулся. — Я тут хочу! У тебя!
— Полгода института дожидалась. — Соня Петровна умоляюще смотрит на Костю. — Совсем здоровье потеряла.
— Очень вас понимаю, Леонелла Флоридовна. Пускай остается. Была не была.
— Правду говоришь, Константин? — счастливым голосом спросила Соня Петровна.
— Еще бы! Как абитуриент — абитуриенту.
— На тебя и рассчитывала, на твою положительность — Соня Петровна, без пауз, поехала: — Уроки-за-ним-надо-проверять-и-чтобы-зубы-чистил-ел-сырую-морковь-ему-витамины-нужны-прищепкой-чтобы-не-стрелял-взял-моду-в-прищепку-закладывать-пистоны-и-стрелять-ты-думаешь-деньги-он-для-чего-повытаскал? — на-пистоны-он-и-к-участковому-не-хочет-чтобы-стрелять-ему-вволю-стихотворение-выучил-«Скачет-сито-по-полям-а-корыто-по-лугам» — что же еще?..
Катя улыбалась. Определенно — это доставляло ей удовольствие. Кости молчал: он был обескуражен. Казалось, Соню Петровну ничто не остановит — не тетя, а каток: всех сомнет и все сомнет, утрамбует.
— Раздетым-на-улицу-чтобы-не-выбегал-руки-мыл-как-следует-с-мылом-руки-мыть-не-любит-басурман!
— Я аспект внимания, заявил Глебка, — а не басурман.
— Что такое! — возмутилась Соня Петровка. — Как ты со взрослыми разговариваешь?
— Макаронина говорит.
— Полюбуйтесь на него, люди добрые. — Соня Петровна уже обращалась и к Кате, взывала к сочувствию и с ее стороны. — Учительницу макаронами обзывает! Бессовестный! На уроках языком бренчит, нашел балалайку. Учительница жаловалась.
— Все в классе умеют, а я нет.
«В самом-то деле», — теперь посочувствовала Катя, но не вслух, конечно. С каждой минутой пребывания здесь Кате становилось вес забавнее и веселее.
— Побренчи, послушаем, — предложил Костя Глебке, чтобы как-то отвлечься от предстоящих проблем и от тяжести пережитого впечатления от монолога Сони Петровны.
Глебка зажал губами кончик языка и начал старательно играть на нем пальцами, как на струне.
— Плохо, — сказал Костя.
Глебка огорчился: он все-таки на что-то надеялся. Взглянул на Катю, Катя ему улыбнулась: Рожков определенно ей нравился.
— Плохо, — повторил Костя, зажал нос и медленно и серьезно, как большой исполнитель, побренчал: получилась гавайская гитара. Садись и слушай концерт.
— Костя! — воскликнула басом Леонелла Флоридовна. — Ты что! Ты воспитывать должен, морковь ему давать!
— Воспоминания… на заре туманной юности.
— Нет уж, ты, это… без тумана. У него и так постоянно в руках баловство. Всех перещеголял.
Глебка раскрыл ладони, перевернул их туда-обратно, состроил удивленное лицо:
— Пусто.
Но зато теперь четко были видны на ладонях чернильные контуры материков, до которых не добралось мыло.
— Вы горох едите? — спросил Глебка.
— Фасоль едим.
— Люблю фасоль, горох не люблю.
— Все съели, тебе не осталось.
— Он фасоль не ест. Придуряется! — Соня Петровна воспылала гневом в отношении племянника.
— Не ем, но люблю.
— Сил у меня на него не хватает. Никакого почтения ко мне. Вчера упал с эскалатора при всем честном народе.
— Ты, Рожков, что-то запутался.
— Меня развивать надо предпод… предпод-ч-ти-тель-но в домашних условиях. Завуч контрошкой мне пригрозил.
— Чем? — удивилась Катя. Ее присутствие было сейчас совершенно необходимым в дворницкой. Явно требовалась хозяйка положения.
