– Скажи-ка, что делают из муки? – спросила она.
– Хлеб.
– А еще что?
– Кисель.
– А еще?
– Еще… Я не знаю.
– А еще из нее делают блины и оладьи; ведь сегодня последний день Масленицы. Погляди-ка сюда.
Она показала на полку, и я увидел молоко, масло, яйца и три яблока.
– Дай мне яйца и, пока я буду ставить тесто, очисти яблоки и нарежь их ломтиками, – сказала она.
И мы весело принялись за работу. Выбив тесто, матушка Барберен поставила его в теплое местечко. Теперь оставалось только ждать вечера: тесто поднимется, и можно будет печь блины и оладьи.
Если сказать правду, день показался мне очень длинным, и я несколько раз приподнимал полотенце и заглядывал, не поднялось ли тесто.
– Наломай хворосту, – сказала, наконец, матушка Барберен. – Нужно развести хороший огонь.
Ей не пришлось повторять свои слова дважды – я с нетерпением ждал этой минуты.
Скоро запылал большой огонь. Матушка Барберен сняла с гвоздя сковороду и поставила ее на горячие угли. Потом взяла кусочек масла и положила его на сковороду, когда та разогрелась. Ах, какой чудный запах пошел от него! И как весело трещало и шипело масло! Однако как ни внимательно слушал я эту музыку, мне показалось, что кто-то идет по двору. Наверное, соседка, чтобы попросить у нас горячих углей. Но мне некогда было раздумывать об этом, потому что в эту самую минуту матушка Барберен взяла на ложку теста и вылила его на сковороду.
Вдруг палка стукнула о порог и дверь отворилась.
– Кто там? – спросила, не оборачиваясь, матушка Барберен.
Вошел какой-то мужчина в белой блузе и с палкой в руке.
– А здесь, как я вижу, справляют праздник? – сказал он. – Не стесняйтесь, пожалуйста.
– Господи! – воскликнула матушка Барберен, отставив сковороду и бросившись к нему. – Это ты, Жером!
Потом она сказала мне:
– Это твой отец.
Я хотел подойти и поцеловать его, но он, протянув палку, остановил меня.
– Это кто такой? – спросил он.
– Это Реми.
– Но ведь ты мне писала…
– Да, писала, только… Только это была неправда, потому что…
– А, неправда!
Подняв палку, он сделал шаг ко мне, и я невольно попятился. Что я сделал не так? В чем виноват? Почему он так обращается со мной, ведь я хотел его поцеловать? Но мне некогда было раздумывать над этим.
– А вы, как я вижу, справляете Масленицу, – сказал Барберен. – Это очень кстати, потому что я страшно голоден. Что у тебя на ужин?
– Я хотела печь блины.
– Да, вижу. Но ведь не блинами же ты будешь угощать человека, который прошел такую дальнюю дорогу!
– Ничего другого у меня нет. Мы не ждали тебя.
– Как ничего нет? Ничего на ужин?
Он огляделся вокруг.
– Вот масло, – сказал он, потом посмотрел на потолок, где у нас прежде висели окорока, теперь там не было ничего, кроме нескольких луковиц. – А вот лук, – продолжал Барберен, сбив палкой луковицу. – Из масла и нескольких луковиц выйдет славный суп. Сними тесто со сковороды и поджарь лук.
Значит, блинов не будет! Матушка Барберен без возражений поспешила исполнить приказание мужа, а он в ожидании ужина сел на лавку около очага.
Я не решался двинуться с места и, сидя около стола, смотрел на Барберена.
Это был человек лет пятидесяти, с суровым лицом. Должно быть, вследствие полученного ушиба, он держал голову не прямо, а слегка склонял ее к правому плечу, и это придавало ему какой-то подозрительный вид.
Матушка Барберен положила на сковороду кусочек масла и поставила ее на горячие угли.
– Почему ты положила так мало масла? Какой же суп выйдет из этого? – сказал Барберен и бросил на сковородку весь кусок.
Масла нет – не будет и блинов! В другое время это меня очень огорчило бы, но теперь мне было не до блинов и оладий; я думал о том, что этот сердитый человек – мой отец.
Когда я хотел поцеловать его, он протянул палку, чтобы остановить меня. Почему? Матушка Барберен никогда не отталкивала меня, если я хотел поцеловать ее; она и сама обнимала меня тогда и прижимала к себе.
– Вместо того, чтобы сидеть таким истуканом, – вдруг сказал он мне, – принеси лучше тарелки.
Я поспешил исполнить его приказание. Суп поспел, и матушка Барберен разлила его по тарелкам.
Барберен сел к столу и принялся за ужин, изредка посматривая на меня.
Я был так смущен и так взволнован, что не мог есть и тоже время от времени украдкой поглядывал на него, но тотчас же опускал глаза, если встречался с его взглядом.
– Что, он всегда ест так мало? – спросил Барберен, показывая на меня своей ложкой.
– Нет, он ест хорошо.
– Тем хуже. Было бы удобнее, если бы он ел мало.
У меня, конечно, не было никакого желания разговаривать; матушка Барберен тоже молчала. Она ходила то туда, то сюда, прислуживая мужу.
– Значит, ты сыт, если не ешь? – спросил он меня.
– Да.
– Так ложись спать и постарайся заснуть как можно скорее, а не то я рассержусь.
Матушка Барберен быстро взглянула на меня, как бы прося быть послушным. Но это было лишнее, я и без того не посмел бы не исполнить его приказания.
Наша кухня, как и у большинства крестьян, служила одновременно и спальней. Около очага стояли стол, шкаф с посудой и все, что нужно для еды. А на другом конце кухни было все, что нужно для спанья; в одном углу стояла кровать матушки Барберен, в другом моя, с красным ситцевым пологом.
Я в одну минуту разделся и лег, но спать не мог. Нельзя заснуть по приказу – для этого нужно быть спокойным и хотеть спать. А я был сильно взволнован и чувствовал себя несчастным. Так этот человек мой отец? Почему же он так нехорошо обращается со мной?
Повернувшись носом к стене, я закрыл глаза и старался ни о чем не думать, но сон не приходил. Через некоторое время я услышал, как кто-то подошел к моей постели. Шаги были тяжелые – это не матушка Барберен.
Горячее дыхание коснулось моего лица.
– Ты спишь? – спросил суровый голос.
Я не решился ответить – я не забыл его слов: «А не то я рассержусь».
– Он спит, – сказала матушка Барберен. – Он всегда засыпает тотчас же, как только положит голову на подушку. Ты можешь говорить, не бойся, что он услышит.
Мне, конечно, следовало бы сказать, что я не сплю, но я не посмел. Мне велели спать, а я не спал; значит, я виноват.
– Ну что же твое дело с подрядчиком? – спросила матушка Барберен.
– Проиграно. Суд решил, что мне не следовало входить на эти подмостки и потому подрядчик не обязан платить мне за увечье.
Он стукнул кулаком по столу и начал браниться.
– Да, дело проиграно, – сказал он, немного успокоившись, – деньги истрачены, я калека и впереди нищета! А тут еще этот мальчишка! Почему ты не сделала так, как я тебе писал?
– Я не могла.
– Не могла отдать его в воспитательный дом?
– Тяжело отдавать ребенка, которого выкормила своим молоком и которого любишь.
– Но ведь это не твой ребенок.
– Сначала я хотела сделать по-твоему, но он в это время заболел.
– Ну, хорошо, а потом, когда он выздоровел?
– Он выздоровел нескоро. И не успел он оправиться, как за одной болезнью пришла другая. Бедняжка так кашлял, что сердце болело за него. От такой же болезни умер наш бедный мальчик. Мне казалось, что если я отнесу его в город, то и он умрет.
– Ну, а потом?
– Прошло много времени. Мне жаль было отдавать ребенка, и я думала, что он может пожить у меня еще.
– Сколько ему лет?
– Восемь.
– Ну, так он теперь отправится туда, где ему следовало быть восемь лет тому назад. Вот и все.
– Ах, Жером, ты не сделаешь этого!
– Не сделаю? А кто мне помешает? Не вечно же нам держать его у себя.
На минуту наступило молчание, и я мог передохнуть. От волнения у меня так сжималось горло, что я с трудом дышал.
– Как изменил тебя Париж! – через некоторое время сказала матушка Барберен. – Прежде ты не говорил бы так.
– Может быть. А верно то, что Париж сделал меня калекой. На что мы теперь будем жить? Денег нет. Корова продана. Скоро нам самим нечего будет есть, а мы еще должны кормить чужого ребенка!
– Он мой!
– Такой же твой, как и мой. И это не крестьянский ребенок. Я смотрел на него во время ужина. Худой, слабый, ноги и руки как спички!
– Он самый красивый мальчик в деревне!
– Он красив, не спорю. Но ведь красота не накормит его. Разве может он работать с такими плечами? Это городской ребенок, а нам такие дети не нужны.
– Он славный мальчик, такой смышленый и добрый. Он будет потом работать на нас.
– А пока нам придется работать на него, и я к тому же калека.
– А если родные потребуют его, что ты скажешь тогда?
– Какие у него родные! Будь у него родители, они наверняка сумели бы его отыскать. Времени было много, почти восемь лет. Нет, никто не придет за ним и не заплатит нам за то, что мы его вырастили. И я-то дурак! Из того, что на нем было тонкое белье с кружевами, еще не следовало, что родители будут искать его. Да, может быть, они уж давно и умерли.
