Дима обрывал полет Тиминой фантазии, если она начинала сбиваться с верного курса.
Димин и Тимин дом назывался «домом медицинских работников». Поэтому естественно было, что над ними и под ними проживали хирурги и детские врачи, окулисты, лечившие глаза, и отоларингологи, лечившие горло, носы и уши…
— Мы неплохо устроились: можно обследовать весь организм, не выходя из подъезда, — шутил Димин папа.
А в однокомнатной квартире, рядом с Диминой семьей, жила Прасковья Ильинична, которая всю жизнь проработала медсестрой. Мужа ее в доме медицинских работников никто не знал, но зато сын слыл гордостью не только Прасковьи Ильиничны, но и всего девятого этажа. Он был таким одаренным, что когда-то давно поступил в школу на год раньше срока, а потом взял да и проскочил за один год сразу два класса. Об этих его рекордах в школе складывались легенды. Про двоечника говорили: «Да, это не Трушкин!» Если задачка казалась ученикам сложной, восклицали: «Трушкин бы ее с закрытыми глазами решил!» А если учеником были довольны, ему в похвалу заявляли: «Ты, конечно, не Трушкин… Но все равно молодец!»
Никто при этом почему-то не вспоминал Прасковью Ильиничну. А она, чтобы у сына было все, как в нормальных семьях, поспевала дежурить в двух больницах, несла там дневные и ночные вахты. Она спасала больных, облегчала их участь, но целью всей ее жизни был сын. И он же стал наградой за ее труды и бессонные вахты: институт и аспирантуру окончил с таким блеском, диссертацию защитил так триумфально, что отсветы этого триумфа и блеска озаряли весь девятый этаж. Когда кто-нибудь поднимался на этот этаж в лифте, спутники по кабине, нажимая на кнопку, говорили: «Вам на девятый, где Трушкин живет?»
А потом Трушкин уехал в другой город ректором института. Димин папа объяснил, что должность ректора все равно что должность директора в солидном учреждении. И даже еще важнее, потому что соединяет в себе административное руководство с научным.
Тимина мама, обладавшая характером едким, придирчивым, сказала Диминой маме:
— А что же Прасковью-то Ильиничну здесь оставил?
— Он ее заберет! — с уверенностью заявила Александра Александровна, стремившаяся прежде всего отыскивать в человеке его достоинства.
— Женится, детей заведет — тогда уж, конечно, вызовет. Как няньку вызовет. А надо бы вызвать мать! — обрезала Тимина мама. Она была хирургом — и «резать» входило в ее обязанности.
— Зачем же вы так? Я знаю Валерика с шестилетнего возраста! — мягкими терапевтическими средствами защищала Трушкина Александра Александровна: на ее характер профессия тоже накладывала свой отпечаток.
— В детстве-то все дорожат матерями. Потому что они нужны. Своими интересами фактически дорожат! А вот после, потом… все проверяется.
— Валерик выдержит проверку, — не уступила Александра Александровна.
— Что ж, посмотрим!
Тимина мама прикусила нижнюю губу, как бы делая зарубку на память.
Наблюдательный Тима стал замечать, что Прасковья Ильинична то и дело спускается с ключиком вниз, к своему почтовому ящику. Хотя почту доставляли лишь утром и вечером.
— Что это она?! — возбужденно спросил он у Димы.
— Писем от сына ждет. Обычная история! — ответил тот.
Через несколько дней сам Дима, не теряя равновесия полностью, но все же чуть-чуть выходя из него, сообщил родителям:
— А Прасковья Ильинична только что плакала. Я видел…
— Что значит… плакала?
— Вытирала слезы. Внизу, возле ящиков.
— Чем вытирала?
— Прямо ладонью. И плечи у нее вздрагивали.
— Значит, я чего-то недоглядела, — тихо произнесла Александра Александровна.
Она была настолько самокритична, что ее приходилось защищать от нее самой. Если заболевал какой-нибудь бывший пациент, который уже много лет у нее не лечился, Александра Александровна сокрушалась: «Недоглядела я!» А если Дима получал двойку, она, горестно склонившись над дневником, приходила к одному и тому же выводу: «Моя вина!» И вздыхала, будто делала тяжкое признание следователю.
«Мне бы таких родителей!» — завидовал Тима.
Но Дима и его папа восставали против самообвинений Александры Александровны.
«Ни в чем ты не виновата! — восклицал Петр Петрович. — Если б это было в суде, тебя бы обвинили в лжесвидетельстве. Сколько можно возводить на себя напраслину!»
…Александра Александровна сходила в соседнюю квартиру, все разузнала и, вернувшись, сказала:
— Я думала, что Прасковье Ильиничне прислали что-нибудь печальное…
— Печальное в том, что ей ничего не прислали, — возразил Петр Петрович.
— Она боится, что сын заболел.
— Да, заболел, — согласился Димин папа. — И я на расстоянии ставлю диагноз: забыл о родной матери. Опасное заболевание!
Петр Петрович выразительно, с профилактическим укором взглянул на своего собственного сына. Как врач, он большое значение придавал профилактике.
В тот же миг Диму озарила идея… По телефону он вызвал Тиму. И на кухне полушепотом сказал ему:
— Зачем писать письма друг другу? С этажа на этаж… И еще всякими таинственными словами подписываться, родителей возбуждать. Это жестоко!
— Ну во-от… — разочарованно протянул Тима. — А они нас не доводят? Не возбуждают разными своими нравоучениями.
— Давай лучше отправим письмо сыну Прасковьи Ильиничны, — не обратив внимания на слова друга, продолжал Дима.
— Зачем?
— Пристыдим его! О матери позабыл… — возмущаясь, но стараясь не терять равновесия, сообщил Дима. — Напишем ему!
— А где возьмем его адрес?
— Город известен, институт тоже. «Ректору Валерию Трушкину (лично)». Вот и все.
Дима высек искру — и Тимина фантазия немедленно начала воспламеняться:
— Тогда уж напишем и самой Прасковье Ильиничне!
— А ей зачем?
— Напишем, что только-только вернулись из того самого города, где ее сын стал директором…
— Не директором, а ректором!
— Сами, дескать, видели и слышали, как он, бедный, с утра до вечера о маме скучает. И как ею восторгается, всем о ее жизни рассказывает… Очень, дескать, хотели бы, чтоб наши будущие дети нами так восторгались! И подпишемся вымышленными именами. Или так: «Ваши друзья».
Дима поморщился:
— Врать неохота.
— Это будет, как говорится, святая ложь! — вскричал Тима. — Начинаем операцию «Письмо»! Сейчас сбегаю и куплю конверты. Самому-то Трушкину авиапочтой пошлем… По воздуху. Со скоростью девятьсот километров в час!
Осуществление своих замыслов он не откладывал в долгий ящик.
* * *
— О чем вы? — всполошилась Димина мама, увидев через три дня заплаканную Прасковью Ильиничну на пороге своей квартиры. — Что случилось?
Она хотела добавить: «Я опять чего-то недоглядела?» Но Прасковья Ильинична опередила ее:
— Телеграмму получила от сына! Сообщает, что два письма мне послал… И сегодня два послать обещает! Очень занят был мой Валерушка… И еще одно письмо получила. Такое письмо… Сейчас вам прочту!
«Хорошо, что Тима писал: его почерка мама с папой не знают!» — подумал Дима. И это позволило ему сохранить равновесие.
С каждой неделей все яснее становилось, что даже частые письма из дальнего города не могут заменить Прасковье Ильиничне самого сына. Она начала так быстро стареть, что и люди, ежедневно встречавшиеся с ней, замечали это. Хотя обычно изменения в человеческой внешности, производимые временем, становятся очевидны лишь после долгой разлуки.
И тогда Дима и Тима решили принять свои меры. Тима требовал, чтобы они были резкими и решительными, а Дима — чтоб осторожными и тактичными. В конце концов, как обычно, победило Димино мнение. Продолжая посылать письма «ректору Валерию Трушкину (лично)», друзья рассказывали о том, как Прасковья Ильинична себя чувствует, как она выглядит, ненавязчиво намекая, что разлука с сыном на пользу ей не идет. Потом они сообщали, что врачи, живущие под и над Прасковьей Ильиничной, единодушно прописали ей одно-единственное лекарство: съехаться с сыном!
Видимо, ректор института почитал мнение общественности или побаивался его… Димина мама, терапевт, считала, что почитает, а Тимина, хирург, что побаивается. Так или иначе, но через неделю Прасковья Ильинична вновь не смогла сдержать слез:
— Валерушка зовет меня! Не может без матери… Я так и знала.
— Собирайтесь… Мы вам вещи до вагона дотащим! — воскликнул Тима.
— Когда надумаете поехать, скажите. Мы вам поможем, — сказал Дима.
— Я-то уже надумала. Не могу своего Валерушку одного оставить! Но и брата Гришу оставить здесь одного тоже нельзя…
Родители Прасковьи Ильиничны погибли в автомобильной катастрофе еще до войны, когда она была в пятом классе. «Любили они повторять: «Вместе живем и вместе умрем!» — вспоминала Прасковья Ильинична. — Вроде шутили… А шутка-то сбылась. И как скоро… Как страшно!»
