Подошёл новенький жёлтый «Икарус» и приветливо распахнул перед друзьями сразу четыре двери.
Ехать друзьям было недалеко. Всего две остановки. Дело в том, что классная руководительница Татьяна Владимировна попросила их зайти к Кириллу Зюзину, пропускавшему занятия уже четвёртый день. В школе Зюзин имел прозвище Меняла, и на это были веские основания.
Большая часть ещё короткой жизни Кирилла была заполнена обменами. Он менял значки на фломастеры, марки на обёртки от жевательной резинки, модели машин на переводные картинки, старинные монеты на стреляные гильзы. Ему было, в общем-то, всё равно, что на что менять. Ему нравился сам процесс. Поэтому частенько после очередного обмена Зюзин оставался, мягко выражаясь, в некотором проигрыше. Однажды он поменял флейту-пикколо, на которой его бабушка ещё до войны играла в фойе кинотеатра «Везувий», на некий громоздкий предмет, назначения которого не знал и сам владелец. За флейту родители устроили Кириллу грандиозную взбучку и целый месяц не выпускали на двор. Что же касается неопознанного предмета, то это был опытный образец медицинского аппарата для лечения плоскостопия.
Зайти в парадное, где жил Зюзин, оказалось не так-то просто. Дверь была радиофицирована. Друзья долго и вдумчиво читали инструкцию и наконец нажали нужные кнопки. Дверной динамик пискнул и голосом Аллы Пугачёвой застонал на всю улицу: «А ты такой холодный, как айсберг в океане…» Друзья от неожиданности отпустили кнопки, и популярная песня оборвалась на полуслове.
— Во паразит! Болеет называется! — сказал Саша, снова нажимая кнопки. На этот раз динамик отозвался уже зюзинским голосом.
— Вовка, кончай трезвонить! Выйду — в глаз дам!
— Открывай, симулянт, — сказал Саша. — Народный контроль.
— Ляпкин, ты, что ли? А я, понимаешь, думал, опять Вовка. Позвонит, паршивец, и блеет козлом.
— Да откроешь ты в конце концов! — взорвался Саша.
— Так чего открывать-то. Дверь не заперта. Замок с зимы не работает.
В квартире Кирилл усадил гостей на диван и для начала предложил послушать записи рок-группы «Плазматик».
— Вообще-то, их слушать не так уж интересно, — сказал он. — Их смотреть надо.
— А ты что, смотрел? — спросил Коля.
— Откуда? Читал. Ну, сильно выступают! Там пишут, что тухлые яйца себе об головы бьют. А в конце три телевизора взрывают. По-настоящему, динамитом. Завод в зале жуткий!
— Нет, ты уж один своих плазматиков слушай, — сказал Коля. — Некогда нам. Чего дома торчишь? Болеешь?
— Ну.
— А в школу когда?
— Да в пятницу уже. Врачиха нехорошая попалась. Я ей как человеку говорю: доктор, говорю, у меня после гриппа умственное истощение. А она ни в какую.
— Ясно, — сказал Коля. — Сейчас я тебе задание запишу.
Он взял со стола какую-то бумажку и вынул ручку.
— Э, э, Скородумов, ты что!
Зюзин вскочил и выхватил бумажку из Колиных рук.
— Это же переводной лейбл! Гляди.
На другой стороне листка оказалось яркое, цветное изображение японца с диким лицом и оскаленными зубами. Растопырив руки и высоко задрав ногу, японец прямо-таки летел на зрителя. Сверху картинки было написано: «КАРАТЭ».
— Себе на портфель переведу, — с гордостью сказал Кирилл.
— У кого выменял? — спросил Саша.
— У Светки Шурухиной. Я ей за этого Чингисхана два фирменных фломастера отдал.
Кирилл заботливо спрятал озверевшего японца в ящик стола и подал Коле безобидный листок в клеточку. Пока Коля писал, Кирилл с любопытством поглядывал на ручку.
— На, держи, — сказал Коля, протянув листок с заданием. — Хорошо помогает от умственного истощения.
— Ну-ка, дай глянуть, что у тебя за ручка, — сказал Кирилл, небрежно бросив листок на стол. — Хорошая ручка. Фирма «BIC». У меня такая была. Где взял?
— Да не помню. Кажется, в парте нашёл. А что в ней особенного? Ручка как ручка. Наши такие же.
— Ну не скажи. Всё-таки фирменная. Хоть и одноразовая. Исписал — выбросил. Слушай, давай махнёмся. Ты мне ручку, а я тебе джинсовое мыло.
— Джинсовое? Это как? — не понял Коля.
— Ты что, не видел? Мыло — супер! Сейчас покажу.
Мыло оказалось обыкновенным, туалетным. А вот бумажка, в которую оно было обёрнуто, действительно походила на заветные штаны. Точнее, на ту их часть, которой больше всего гордятся обладатели модного товара. На бумажке был искусно нарисован строчёный задний карман с убийственно красивыми медными заклёпками.
— Мойся сам, — сказал Коля, возвращая мыло. — А ручку можешь так взять, если уж она тебе понравилась. Ты нам лучше вот что скажи: знаешь ты в нашей округе людей, у которых говорящие попугаи?
— Говорящие? — Кирилл задумался. — Надо сообразить. Тэ-эк… У Лёхи Рудакова канарейка. У Серого вроде попугайчики. Но они пищат только. О! Вспомнил! Знаю. Сэр Дюк. У него говорящий попугай.
— Плотный, коренастый, лет сорока пяти, брюнет! — выпалил Саша.
— Да погоди ты, не трещи! — замахал Коля на друга.
— Во-первых, не брюнет, а белобрысый, — сказал Кирилл. — А во-вторых, он в восьмом классе. Так что сорок пять — многовато.
— Ты сказал — Сэр Дюк? — переспросил Коля. — Это что же, имя?
— Ну да, Дюк. Вообще-то, он Славка Сердюк. А Сэром его приятели прозвали. «Дюк» значит не то «барон», не то «граф».
— Герцог, — уточнил Коля. — А что у него попугай говорит? Ну, какие слова?
— Понятия не имею. Я у него дома ни разу не был. Знаю только, что попугай есть. Только вам к этому Сэру не подъехать. Крутой мужик. Отец у него в загранку ходит, ну и, сами понимаете… Упакован — будь здоров! Псина у него и та фирменная. Мяу-мяу, что ли.
— Чау-чау, — подсказал Коля.
— О! Точно! Итальянский, наверно, барбос.
— Чау-чау — это китайская порода, — сказал Коля. — Их в Китае в старину ели. Деликатес считался. А увидеть этого Сэра Дюка как?
— Запросто. Он каждый вечер с псиной в нашем дворе гуляет.
В прихожей, когда друзья выходили, послышался звонок. Кирилл включил приёмник, и динамик тут же громко и радостно заблеял.
— Ну, козел проклятый! — возмутился Кирилл. — И не надоест ведь! Мужики, увидите во дворе такого маленького, рыжего — дайте вы ему по рогам!
Когда друзья спустились, Коля сердито сказал:
— Ну что ты сразу лезешь?! «Плотный, коренастый, брюнет»!
— Так ведь ясно: не он. Не может же, действительно, в восьмом классе быть сорок пять лет.
— Ты как маленький! А если это был его отец? Старший брат? Дядя? Дедушка, наконец?! Ты об этом подумал? А если он знает, у кого ещё есть говорящие попугаи? А?
— Верно говоришь, — покорно согласился Саша.
— В общем, надо будет посмотреть на этого сэра Сердюка. Всё-таки ниточка.
Когда ребята уже отошли от зюзинского парадного на несколько шагов, Саша вдруг снова подбежал к двери, нажал нужные кнопки и громко произнёс в микрофон:
— Бэ-э-э-э!
Глава 3. Мама, Коля и Маркиз
Ещё поднимаясь в лифте, Коля уже с радостью думал о том, как, придя домой, вытащит из-под подушки «Голову профессора Доуэля» и прямо за ужином дочитает её всю до последней точки. Книгу эту дала маме на работе сотрудница и очень просила не задерживать. Но разве может задержаться у Коли интересная книга! Одно плохо: хорошие книги, даже самые толстые, очень быстро кончаются. А когда закрывается последняя страница, то становится совсем грустно. Будто стоишь один на пустой платформе и смотришь вслед поезду, на котором уехал твой лучший друг.
В дверях своей квартиры Коля увидел Тычкина — соседа, проживавшего этажом ниже, — и маму.
— Я вас, Татьяна Николаевна, в последний раз предупреждаю, — сердито выговаривал Тычкин. — Я ведь могу и в суд подать. И будете компенсировать! Сколько можно с вами цацкаться! Вы меня уже третий раз заливаете. А у меня, между прочим, на этой стенке картина висит. «Девятый вал»!
Мама, прижав руки к груди, нервно сжимала ладони и виновато улыбалась.
— Но ведь ко мне вчера приходил слесарь, — робко оправдывалась она.
— Уж я не знаю, кто там к вам приходил, но у меня опять на обоях потёки. В общем, я вас категорически предупредил! А там пеняйте на себя.
И Тычкин, сердито сопя и бормоча что-то, пошлёпал к лифту.
— Почему ты разрешаешь этому Затычкину так с собой разговаривать? — сердито спросил Коля.
— Но, Коленька, мы же действительно виноваты, — отвечала Татьяна Николаевна. — Только ты, ради бога, не включай пока воду на кухне. Но каков этот слесарь, а? Три минуты повозился и, разумеется, ничего не сделал. Да ещё перед уходом заявляет: «Я вам пока временную прокладку поставил». Я ему говорю: «Геннадий, а нельзя ли какую-нибудь постоянную прокладку поставить?» Так ты знаешь, что он ответил? «Ничто, — говорит, — так не постоянно, как временное». Надо же, философ!
