Шурка глядел на пестышки и думал об их тайной жизни — как они спят зимою, как растут неприметно, как меняют колосок на елочки, и все это — сквозь бесчисленные годы, из века в век…
Сейчас вокруг пестышков не было летней травы, одинокие стояли они на песке, и можно было легко представить тот доисторический лес, о котором говорил Веня. Стоило только нагнуться пониже, как пестышки оборачивались невиданными деревьями, выше трубы заводской; а лужицы на песке превращались в болотную топь, где хвостатые ящеры, гремя чешуей, пожирают друг дружку… Много времени пройдет: моря высохнут, разрушатся горы, леса упадут и обратятся в каменный уголь, — минует вечность, пока на этой дикой земле не появится человек, и нестрашные птицы запоют, и цветы замелькают в траве.
Внезапный грохот оборвал Шуркины мысли. Завыло, заревело, будто гигантский зверь кричал сквозь стиснутые зубы; потом рев перешел в гуденье, в острый шипящий свист, и запоздалое эхо забормотало в далях.
— Еще одна! — задрав голову к небу, сказала Татьяна.
— Кто? — снова напугался, захныкал Валюха. — Кто?..
— Ракета. Это, Валечка, дяди ракету пустили. Не бойся!
— Тьфу, баба! — проговорил Веня с отвращением. — Плетет, не знает чего… Ракету ей пустили!
— А почему гремит? — не обидевшись, заспорила Татьяна. — И в прошлом году гремело, и нынче!
— Это на вагоностроительном, дурища. На заводе.
— А чего на заводе-то?
— Пробуют.
— А чего пробуют?
— Тебе знать не надо, чего, — ответил Веня. — Тебе скажи, ты по всему свету разнесешь, сорока.
Свист поднялся в бездонную высоту, истончился и пропал, растаял бесследно. И опять стали тихо-спокойными рябенькие поля, холмы и сиреневые, размытые леса на горизонте.
— А ты чего пестышки не берешь? — спросил Веня. — Мы вон уже сколько набрали!
Шурка неожиданно для себя, машинально ответил:
— А мне не надо.
Веня опешил. Он рот открыл, и бледные серые глаза его заморгали, вытаращиваясь.
— Да ты же сам позвал! Для чего же?!.
— Ни для чего, — сказал Шурка.
— Врешь!
— Не вру.
— Может, их есть нельзя? Они чего — ядовитые?
— Да нет, — сказал Шурка. — Хорошие. Только мне не надо.
Он уже сообразил, верней — ощутил безотчетно, что зря пошел за пестышками. Нынче в доме — не до пестышков, и завтра будет не до пестышков, и вообще за ними теперь ходить незачем. Одна только бабушка умела их готовить, жарить на сковороде со сметаной, — а Шуркина мать не умеет, Шуркина мать их боится: «Тоже мне витамин отыскали!» — говорила она прошлой весной, когда Шурка с бабушкой принесли свои корзины. Мать не попробовала даже, и если Шурка наберет теперь пестышков, мать и разговаривать не станет, кинет их в помойку.
Шурка обо всем этом подумал, и обидно ему сделалось, и жалко: зачем пошел? А Татьяна, которая поглядывала на Шурку, наверное, все понимала. Она, Татьяна, жалостливая, всех жалеет по своей бабьей привычке. И она сказала сейчас:
— Шурик, да ты не думай про это. Не надо, Шурик.
Шурка попробовал развеселиться. Они с Веней разожгли костер, коптили на нем ольховые палочки, хвастались, чья лучше. А Татьяна выскочила из своих валенок с галошами и начала прыгать через огонь; она очень старалась развлечь Шурку, босиком по снегу бегала, смеялась, дурачилась, покуда Веня ее не стукнул.
Не хотелось Шурке возвращаться в деревню; он и сам не знал, чего ему надо. Шел позади всех, выбирал, где грязь поглубже. Нарочно мочил ноги.
А когда дошли до околицы, то увидели, что у Шуркиного дома уже пусто, не видать людей, не видать фургона неотложки, — только две глубоких колеи, полных рыжей воды, явственно виднелись на дороге.
— Ну вот, — сказал Веня удовлетворенно. — Померла.
Шурка резко повернулся к нему, дернулся, будто обжегшись, хотел ответить — и не смог. Минуту назад ему отчетливо представилось, как на крыльцо выбежит бабка, в своих обрезанных валенках, в стеганке, в платке с бахромой; она увидит Шурку и улыбнется, зашепчет: «Наш охотничек-то пестышков принес…» — и, утираясь, довольная, подхватит Шуркину корзинку. Минуту назад Шурка видел это, а теперь перед ним был пустой дом, безлюдный, тихий, как будто нежилой, и Шурка понял, что бабка не выйдет на крыльцо. Это было странно сознавать, потому что вокруг был ясный день, и солнышко светило, и воробьи на деревьях трещали, и в доме у Забелкиных телевизор пел детскую песенку, — словно бы ничего не изменилось в мире. Но ведь мир-то уже другой! Что-то умерло в нем, распалось, рассыпалось прахом, и в самом Шурке что-то умерло. Прежде он ощущал себя вечным, он не понимал смерти, как не понимают ее облака в небе, деревья, бегучая вода, как не понимает ее вся земля. А теперь то, что казалось вечным, вдруг стало распадаться, исчезать, и в нем самом, в Шурке, исчезло что-то очень большое, нужное; и он знал теперь, что оно будет еще исчезать, снова и снова, пока не исчезнет совсем…
Так как же существуют люди в этом мире, зная о смерти, нося эту смерть в себе, примиряясь с нею? Разве так может быть? Даже пестышки, малая трава, пришедшая из глубины времен, живет на земле вечно, — так зачем же умирает человек? Зачем, зачем?
…Опять раздались со стороны завода подземный гул и рев, будто гигантский зверь кричал сквозь стиснутые зубы; прогремело, прозвенело, с холодным свистом растаяло в бездонной выси…
— Еще одну пустили, — сказала Татьяна.
Шурка вздохнул глубоко и, оскальзываясь, пошел к своему дому, к закрытым его дверям.
А Татьяна, стоя на мокрой дороге, все глядела ему вслед, подпершись по-бабьи рукой, жалея, жалея…
Нынче в нашей деревне появилась очень смешная корова. Ее зовут Маруська, она комолая, вислопузая, на кривоватых ногах, и похожа на большую таксу. И цвет у нее какой-то необыкновенный, почти лиловый. Маруська ходит в ошейнике с блестящей колодезной цепочкой, и на этой цепочке таскает за собой восьмилетнего Демку Зуева.
В дождь и вёдро, все летние месяцы можно видеть около нашей деревни мальчика с коровой. Каждый день совершают они свой привычный, неизменный круг — медленно бредут по канаве вдоль шоссе, выходят к железнодорожной станции, потом к березовой роще, мимо глухого зеленого забора санатория, спускаются к речке, огибают Журкину гору и опять возвращаются в деревню, только с другой стороны.
Корова привыкла к этому кругу, не боится деревенских собак, не боится грузовиков на шоссе, гремящих поездов. Лишь иногда ей не понравится какой-нибудь прохожий человек — она ставит хвост палкой, нагибает свою комолую лопоухую башку и норовил боднуть. Демка Зуев, ухватив цепочку обеими руками, откидывается назад, упирается, бороздит пятками пыль на дороге.
— Мар-руська, стой!! — кричит он. — Стой, кукла! Кому говорю?!
Зуевы долго не решались покупать корову. Хоть теперь и сенокосы отводят, и с концентратами полегче, но Зуевы не торопились, приглядывались. Корова — она больших денег стоит… Последние годы отец Демки, Константин Зуев, разводил белых мышей. Помню, как от зуевского сарая несло диким звериным духом, будто в зоологическом саду. Дважды в неделю Зуев-старший, взгромоздя на велосипед фанерный ящик с мышами, отправлялся в город: сдавать приплод какому-то медицинскому учреждению. Невелик доход с мышей, но — все ж таки.
А нынче не вытерпел Константин Зуев, ликвидировал мышиное поголовье, собрал все наличные деньги и откуда-то издалека, из-под Переяславля-Залесского, привел себе лиловую Маруську.
Неказисто выглядела корова, да это не беда. Не картины с нее рисовать. Гораздо хуже, что Маруська оказалась с придурью; в первый же день прибежал к Зуевым пастух, закричал, что Маруська гоняется за другими коровами, как гончая собака, всё стадо разогнала, справиться невозможно, пусть хозяева забирают ее обратно и делают, что хотят.
— Кого ж ты купил?! — сокрушалась Демкина мать. — Это разве корова? Не мог смирную выбрать?
— Поди, — отвечал отец, — выбери смирную! За наши купилки!
Наверно, и впрямь — не было у отца другого выбора. Демка отца пожалел и согласился пасти буйную Маруську.
Первое время побаивался Демка, но скоро привык, и ему даже понравилось. Сосредоточенный, важный, шагал он за Маруськой, дергал цепочку, покрикивал: «Давай налево! Ну?.. Стой, кукла, кому говорят?!» И было видно, что командует он просто так, из одного удовольствия; точно таким манером, таким голосом покрикивают мальчишки на толстолапых щенят, попавшихся им в руки. Но тут был не щенок, даже не взрослая собака — громадная лиловая туша с клеенчатыми сопящими ноздрями, с голубыми глазами по яблоку величиной, с раздвоенными копытами, с необъятным пузом, на котором проглядывали ветвистые жилы, словно реки на школьном глобусе, — вся эта махина подчинялась Демке. И сладко было, прекрасно было командовать, проявлять над нею всемогущую власть.
