— Что ты! Я просто думаю: вероятно, ты права. Наверное юность действительно тянется к тому, чтобы щедро делиться сердцем… Да, надо, чтобы были люди, которым можешь открыть душу. Пожалуй, именно этим и объясняется то, что я получаю так много писем от моих читателей. И когда я приезжаю в школы — а я часто приезжаю к моим героям и читателям, — то каждый раз между нами завязываются интереснейшие, глубокие, серьезные разговоры. Споры даже… Только не в присутствии учителей, — со смехом закончила Клара.
— Ну, это уж зависит от самих учителей! — засмеялась и я — Нас, взрослых, ребята судят строго, но справедливо. Я верю в их суд.
— Я тоже! Остается только, чтоб и они поверили нам! — воскликнула Клара. — Вот для этого, для того, чтобы было оно, это взаимное доверие и взаимное понимание, я и работаю…
Н. Аросева
Самое прекрасное дело — болеть в учебном году. Только еще лучше, если с температурой. Тогда уж и вовсе порядок. Во-первых, никаких подозрений, во-вторых, всем тебя жалко, в-третьих, родители испуганы, и очень легко сорвать с них что угодно. Правда, не так легко, как в раннем детстве. Тогда они каждый раз пугались, что я умру, и каждый день, пока я болела, покупали мне что-нибудь. Теперь-то я поумнела, зато родители не так легко раскошеливаются. Отец говорит — из педагогических соображений, чтоб не избаловалась: ведь я у них единственная. Не то чтобы не было денег, денег хватает, да заработаны они тяжким трудом, а труд облагораживает человека, и это главное, а уж то, что он дает средства на жизнь, — это второстепенное. На жизнь, не на пустяки! Ха-ха! А прежде-то: «Что бы такое подарить моей золотой девочке?» А теперь — нате вам: тяжкий труд, облагораживающий человека… Хорошо еще, папку домой на машине возят после тяжкого труда, а то бы, пожалуй, и не добрался…
Словом, пока я здорова, о пустяках уж и не думай. Вот когда болеешь, еще куда ни шло. Но чтоб заполучить модулит, пришлось мне набить целых сорок градусов. Стоит модулит восемьдесят крон. Это такой материал для лепки: слепишь, что надо, потом варишь, как галушки. Это-то и забавно. Сваренное потом красят и покрывают лаком для ногтей. Когда мне удалось набрать сорок градусов, отец обещал мне модулит. Зато уж если родители что пообещают, слово держат. Тут они молодцы. Папка говорит: последовательность — главный элемент воспитания, а мне и дела нет. Для меня главный элемент — чтоб купили. А что при этом говорится — мне неинтересно, если мы одни дома. Но когда к нам приходят Ева, или Иван с Марцелой, или мой чокнутый двоюродный братец, Йожо Богунский, тогда папкины разглагольствования меня здорово бесят. Еще бы! Я-то своего отца знаю, он дядька что надо, да они его не знают, подумают еще, что у него винтиков не хватает или такое прочее. Так и жду сплетен, будто мои родители тем только и заняты, что воспитывают меня с утра до ночи! Тогда уж мне крышка!
Температура еще тем хороша, что, если вечером у тебя сорок, можешь требовать чего душе хочется. На следующий день натянешь тридцать семь, но в школу еще не пускают. Других ребят после температуры держат дома два дня, а меня четыре, потому что в первом классе у меня был легочный диагноз. Ева, конечно, мне завидует, но я-то не виновата, что у нее в первом классе не было туберкулеза. Не ходила бы в детский сад, тоже заболела бы. Бациллы набросились на меня, потому что я не привыкла к детскому коллективу. Меня потом в Татрах откармливали, как рождественского гуся. К счастью, следов этого не осталось. И туберкулеза тоже: с ним было покончено в Татрах.
Сегодня принесли модулит. Мамочки, целая куча! Я сразу принялась за работу, потому что лежать он может только месяц. Не знаю, как успеть, ведь леплю-то я только мелкие вещички. А болезнь моя в лучшем случае продлится еще четыре дня.
Первая порция у меня разварилась. Когда я вынимала вторую, пришел папка. Выругал бабушку, зачем разрешает мне возиться с газом и кипящей водой. Мол, ребенок не соображает, а тебе бы уж пора головой думать.
Ребенок! Ух, как я обозлилась, но решила не нервничать. Вторая варка удалась.
— Что же это у тебя такое? — начал папка рассматривать фигурки, которые я разложила на дощечке.
— Вот эти четыре кружочка — это декоративные пуговицы, — говорю. — Не видишь, дырочки? Я их раскрашу перламутровым лаком, что стоит в ванной. А вот это — цветок шиповника. Вот листик, он будет зеленый. Лепестки окрашу в розовое, а пчела будет коричневая. Красиво, правда?
— Гм, разве это пчела?
— Ясно, — говорю. — Такая модерная. Только намек.
— И ты хочешь сказать, что вас этому учат в изобразительном? Ульи вы там, часом, не делаете?
Ну разве не противный? Сначала у меня отпала всякая охота раскрашивать шиповник. Но потом пришла Ева, и ей мой цветок понравился. Я его все-таки раскрашу.
Ева живет на нашем этаже. Родились мы в одну и ту же неделю. И не только мы: Иван Штрба с нашего этажа тоже. Конечно, не теперь. Четырнадцать с лишним лет назад. Но все равно — вот, верно, было здорово! Жалко, ничего этого не помнишь. Иван, правда, говорит, что помнит, но это он, конечно, врет.
У Евы большое несчастье. Мама перехватила письмо, в котором ее подружка из Чаниковц писала о Яне из ремесленного. Я об этом Яне знаю, потому что Ева мне все рассказывает, как она у своей бабушки в Чаниковцах кружила головы деревенским парням.
— Видела бы ты, — говорит Ева, — до чего они с ума сходят, стоит появиться городской девчонке!
А я бы и впрямь с удовольствием посмотрела.
Так вот, Ева мне все рассказывает, а своей маме ничего. Ну и поплатилась. Ох и скандал был, да еще три пощечины схлопотала. И в Чаниковцы ее одну уже не пустят.
— Я тебе покажу, — заявила ей мать, — как с четырнадцати лет с парнями таскаться!
А я бы тоже обозлилась, потому что Ева с Яном только один раз и разговаривала, вот и все, что между ними было. И вовсе никакой он не парень. Ему всего-то шестнадцать.
— Почему же ты ей все это не объяснила? — сказала я Еве. — Она теперь думает бог знает что. Я своей маме все рассказываю.
— Не буду я объяснять, — отрезала Ева. — Она меня оскорбила, и я с ней не разговариваю. А ты, если все говорить будешь, тоже поплатишься, хотя твоя мама и другая.
Но я маме, факт, скажу, когда будет о чем. Папке, наверное, нет, и бабушке нет. А маме — всегда.
Жалко мне Еву, она сейчас болеет, и нет ей никакой радости от болезни. И плакать к нам приходила. Я ей говорю: «Садись ко мне на кровать, спрячь ноги под одеяло». Она поднялась со стула и наступила на халат — халат-то был мамин, — и носом ткнулась в одеяло. Мы расхохотались и никак не могли остановиться. Только тогда перестали, когда услышали, как бабушка поднимается по лестнице. Мы мигом выскочили из кровати, Ева выбежала в другую комнату, и мы начали разговаривать через дверь, чтоб к нам не приставали, — у Евы желтуха, а у меня только краснуха.
До вечера я пробыла одна; вот скука была!
Но потом — господи, что творилось ночью!
Вечером началась драка у наших новых соседей — и я получила множество полезных сведений. В полночь ко мне пришла мама, прислушалась, спокойно ли я дышу, и вдруг всплеснула руками.
— Оля, да ты схватишь воспаление среднего уха! Стены холодные как лед!
На том и кончилось мое самообразование, но я долго не могла уснуть. И вовсе не потому, что гадала, действительно ли у соседки есть любовник, а сам сосед пьяница, а потому, что там плакали дети. Не выношу я, когда дети плачут. Если их еще и били, то завтра же позвоню в милицию, увидят они у меня…
Придя к такому решению, я наконец задремала. Но если я думала, что теперь уж будет тихо, то ошиблась. Как раз когда я погружалась в царство снов, зазвонил телефон. Я слышала, как отец шлепает босиком в прихожую и как он рычит в телефонную трубку. Спросонок он всегда рычит, как дикая собака динго. И не только спросонок. Однажды в зоопарке я ему об этом сказала, и он очень смеялся. А потом, когда он как-то зарычал так же на маму и я опять сказала про динго, он мне чуть было не всыпал. Тогда я была еще глупа и принимала всерьез разговоры отца о семейной демократии и о том, что у меня есть право голоса, как у каждого члена семьи, и т. д. и т. п. Вот уж верно — век учись, как говорит бабушка.
Папка положил трубку и прорычал маме:
— Яна едет к нам. Опять их сыночек пропал. Я бы его приструнил! А они только и знают: «Йожинька, Йожинька…» Вот и получили.
Отец натянул брюки, накинул на плечи пиджак и пошел ждать тетю Яну на улице, потому что наше парадное на ночь запирают. Я воспользовалась случаем и перебежала к маме на тахту. Она была до смерти напугана.
— Мама, что с Йожо?
— Не знаю, девочка. Дядя Андрей поднял на ноги милицию, его разыскивают целую ночь. Уже два часа ночи.
— Ну и что же? — я хотела утешить маму. — Если Йожо не захочет, его и милиция не найдет. Сам вернется, когда проголодается.
