— До-оброе утро, четвёртая палата! Семь часов, семь часов, время подниматься! И, разумеется, самое время померить температурку!
Мы не отвечаем. Я одеялом с головой закрылся, от света. И вся палата молчит. Вообще-то, конечно, нас в палате всего двое из шести койко-мест: я у двери да Валя Дубец у окошка на той стороне. Мы по диагонали лежим. Так получилось.
— Четвёртая палата, я не слышу ответа! — Лина Петровна никогда голос не повышает, просто так слова начинает выделять, что, по-моему, её в ординаторской, на другом конце коридора, и то слышно.
— Так, четвёртая палата, раз уж мы разучились разговаривать, то будем мерить температурку как во втором отделении!
Ну, тут уж я не выдержал, голову из-под одеяла высунул и быстро сказал:
— Мы не разучились, Лина Петровна!
И Валя Дубец тоже быстро сказал:
— Ничего мы не разучились!
Второе отделение — это знаете чего?! Это грудничковое отделение! Для совсем-совсем маленьких малышей, которые в больницу тоже попадают. И им, конечно, тоже температуру надо как-то мерить. Знаете, как?! А я помру просто, если мне, как грудничкам этим, градусник… ну, засунут… Ну, и тем более — температуры никакой не оказалось. Тридцать шесть и девять — это не температура, это статистическая погрешность, как сестрица Александра говорит.
Стоило из-за такой малости людей будить!
Валя Дубец умываться пошёл. Точнее — «поплёлся, как улитка на свидание». Это Лина Петровна так говорит.
— Активнее, Дубец, активнее переставляем ноги! Умывание по утрам полезно для молодого растущего организма!
Это тоже она говорит.
Я лежу пока, рассматриваю свою ногу на фоне потолочных ламп. Правую. Потолочных — потому что моя нога, ага, правая, смотрит как раз на потолок.
Я сюда, в больницу, в этот раз из-за неё и попал. Там какой-то очень хитрый получился перелом, так что я теперь ногу нормально опустить не могу. Она у меня вот так: сначала чуть вверх, потом вбок, вправо, ещё развернута и большой палец прямо в потолок смотрит. Как будто я решил клоуном стать, или мартышкой клоуновой, для чего начал ногами, как руками, «всем привет!» размахивать, да так и застыл. В гипсе. Нога загипсована, конечно, так просто я бы её удержать не смог.
И то на кровати для ноги специальная «горка» сделана, чтобы она правильно лежала. «Горка» — это конструкция из металлических штучек и тросиков, интересная такая. Но и удобно тоже. Только спина и — ну, там… пониже, в общем, тоже — утром как деревянные, потому что всё время спать приходится в одном положении.
А когда я на кресле-коляске катаюсь, днём то есть, так там ещё проще: одну подставку для ног развернули и закрепили как надо. Ногу просто кладёшь и едешь по своим делам. Вид, конечно, дурацкий немножко… («Множко, множко!» — как Александра говорит.) Нога торчит вперёд, как мастодонтовый бивень мамонта. И чуть вбок. Кривой такой бивень, как настоящий.
Чтобы не так по-дурацки было, Толик с Пашкой придумали на самом конце ноги, ну, то есть на большом пальце, прикрепить знамя. Так как раз удачно получилось: Толику его тётя из Смоленска привезла набор из пяти рыцарей. Польский. Но не просто рыцарей, этого добра у нас завались, а сборных. И разборных. Там рыцарям мечи можно менять, топоры, щиты… Даже головы и ноги. И там как раз было ещё тоже знамя, то есть флаг.
А Пашка предложил мне этот флаг прикрепить на большой палец бивневой ноги. Пластилином. Так, что получился бы не какой-нибудь дурацкий бивень, а форштевень! С бушпритом! Как у корвета. Колёсно-сухопутного.
Елизавета Антоновна — она как раз дежурной медсестрой была — про пластилин услышала и сказала, что если она «хоть малюсенький кусочек пластилина на гипсе больного Кашкина (меня то есть) увидит, то кое-кто очень сильно пожалеет!»
А потом принесла немножко медицинского клея и кусок пластыря.
Так что красное пластмассовое знамя с жёлтым (Толик твердит, что надо говорить «золотым») львом развевается на страх врагам! На моём гипсовом большом пальце правой ноги.
— Кашкин, ты решил до следующего года в кровати лежать? — Лина Петровна оставила в покое умытого Валю, и теперь моя очередь.
До следующего года — всего ничего. Сегодня уже суббота, двадцать восьмое декабря! Поэтому у нас в отделении столько мест свободных — конечно, народ не спешит в больницу. В большинстве же случаев всегда можно чуть-чуть с больницей подождать. А Новый год дома встретить. Но и я, понятно, до следующего года лежать не намерен, ещё чего! Сегодня, конечно, нет и завтра тоже вряд ли, потому что воскресенье, но потом моя Елена Николавна, ну, мой врач, разумеется, меня выпишет! Утром в понедельник.
— Вставай, Кашкин, поднимайся, рабочий народ! — Лина Петровна уже тащит меня из кровати и ставит на здоровую ногу. — Чего кривишься?
— Ну, это… спину свело, — говорю я.
Не говорить же «попу», как малышня какая!
Лина Петровна обняла меня одной рукой, а другой гипсовую ногу придерживала.
— Ну что, поскакали уши мыть? — спросила она.
И мы поскакали.
Я, вообще-то, в принципе, ну, и сам бы мог. Только ногу трудно вверх держать: одной рукой плохо получается, а если двумя, то нечем хвататься за спинки кроватей, и я падаю всё время. А мне падать нельзя, конечно. Ещё чего-нибудь если и не сломается, то так просто заболит… Тогда — прощай, выписка!
К тому же, её, ногу эту дурацкую, не просто прямо держать надо, а в сторону, чтобы важный какой-то там сосуд не пережимать…
Потом, когда я уже в коляске устроился и ногу на подставку положил, я всё-таки подумал, что завтра обязательно попробую сам пойти умываться. А то как маленький! Дело-то проще простого — надо всего-то встать пораньше, пока дежурная сестра со своими градусниками ещё не пришла, и быстренько поскакать! Обязательно. Завтра.
Пока я так думал, в палату тётя Маша приехала с завтраковой тележкой. Обычно я обеды-завтраки слышу ещё от кухни: а чего там не услышать, если тридцать тарелок, да ещё стаканов, да ложек-вилок всяких катится в железной тележке!
Лёва Зинченко, он в седьмой с Пашкой и Толиком лежит, каждый раз шутит, что это «моя лягушонка в коробчонке едет». Там, конечно, никакая не лягушонка, там борщ едет и картошка с мясом. Или рассольник и котлеты с макаронами. Или вермишелевый суп и курица с рисом. Или… Это если обед. А вот если завтрак…
— Ну что, орлы, — тётя Маша достает две тарелки и открывает крышку кастрюли. — Кому молошной грешневой кашки?
Тут у меня, наверное, случайно такое лицо сделалось, что тётя Маша даже перестала размахивать половником.
— Эх, Коля, Коля, Никола-ай! — протянула она. — И ведь какая фамилия у тебя хорошая, а кушаешь ты как совсем своей фамилии не родной!
— Может, он Колбаскин-Яичницев? — хихикнул из своего угла Валя Дубец.
Он такой… ну, странный немножко. Может вот так сам с собой хихикнуть, а потом целый день молчать. И не рисует, не занимается, не играет ни с кем. Лежит и только иногда в свою толстую такую тетрадь — девяносто шесть листов на пружинках! — чего-то пишет.
Ну, и я отвечать на глупые шутки не стал. Ещё чего!
— Тё-отя Ма-аша, — сказал я. — Можно, я два яйца возьму, хлеб с маслом и чай, а? Ну, я ж всё равно кашу эту только по тарелке размажу… ну, вам же только больше мыть, а?
— Два яйца! — тётя Маша ворчала, но кашу положила только в Валину тарелку. — Откуда ж я тебе два яйца возьму, шустрому такому? Снесу, што ли?
Тётя Маша, в принципе, не вредная, с ней можно договориться. Если не нахальничать, конечно. Нахалов она не любит. Вот я мог бы ещё, кроме второго яйца, ещё второй хлеб с маслом спросить. Но только тётя Маша всё равно не даст. Говорит, что я и так толстый. Ничего я не толстый, конечно. Так… не шкелетик. Но взрослых не переубедишь.
А так, вообще, тётя Маша — ничего себе. Не то что баба Зина — та просто шлёпнет кашу на тарелку, а тарелку на тумбочку. И всё, попробуй вякни тут!
Катя Васильевна с ней постоянно ругается; Лина Петровна говорит «старая гвардия»; а Андрей Юрьич только вздыхает, когда про неё говорят, я сам у ординаторской подслушал. Ну, случайно услышал.
А про тётю Машу никто ничего такого не говорит и не вздыхает. Понимать надо.
— Так со вчера ещё три человека выписались, — сказал я, пытаясь привстать в кресле и посмотреть, сколько она там яиц достаёт. — А завтраки же на них уже заказаны! Мёртвые души!
— Мёртвые души! — продолжала ворчать тётя Маша, но это так, просто так, потому что уже ставила на тумбочку тарелку с хлебом с маслом и двумя — хо-хо! — двумя яйцами, ну и чай, конечно. — Понимал бы ты, Кашкин, чего!
А я чего? Я всё, что нужно, понимаю!
Этот день колонисты начали с великолепных свежих яиц, запитых несколькими глотками превосходного освежающего чая.
