его однофамилец, писатель Василий Слепцов, сотрудник журнала «Современник». Про него рассказывают, что он еще в ранней юности отличился дерзким поступком.
Когда в переполненной церкви дворянского института, где он воспитывался, все читали молитву «Верую во единого бога», он внезапно взошел на амвон и громко сказал: «А я не верую!» — за что был исключен из института и только из особой милости к отцу не предан суду.
Здесь еще две девушки — Наташа Корсини и Надя Суслова. У Наташи строгое лицо, темные глаза, черные блестящие волосы, подстриженные и собранные под сетку. Она — дочь известного архитектора. Надя совсем другая. Лицо у нее немного монгольское, широкоскулое, внимательные, с упряминкой серые глаза, вокруг головы темно-русые косы. Отец Нади в прошлом крепостной крестьянин, но Надя умна и начитана.
Станислав давно не видел друзей — на каникулы он уезжал за границу, побывал в Лондоне, и теперь хотел поскорей узнать, что слышно в Петербурге, в университете, где он учился. Накануне каникул ходили слухи о каких-то новых правилах, которые будут введены с начала учебного года. Но слухи были неясные, никто толком ничего не знал.
— Мы и сейчас еще ничего не знаем, хотя осталось три дня до начала занятий. Говорят о каких-то матрикулах, о запрещении сходок, — сказал Михаэлис.
— Ты забыл самое главное — о том, что теперь несостоятельные студенты не будут освобождаться от платы за обучение и не смогут учиться, а их у нас большинство, — заметил Утин.
— Одним словом, возвращаемся к режиму незабвенного императора Николая Первого. Не хватает только опять ввести муштру, — сказал Николай Серно-Соловьевич.
— Нам нужно объединиться и бороться против установления новых правил. Для руководства всеми действиями создать негласный комитет. Я говорил с Николаем Гавриловичем, он одобряет эту мысль, — снова сказал Евгений.
— Это правильно. Но что мы все говорим о наших делах. Рассказывайте, Волынский, что слышно в Лондоне. Как поживает Герцен, Огарев? — спросил Лавров.
— Александр Иванович шлет всем привет. А вам, Петр Лаврович, благодарность за последнюю статью.
— А не привезли ли вы нам чего-нибудь интересного? — спрашивает Маша Михаэлис.
— Привез! — отвечает Станислав и берет саквояж, который он принес с собой и поставил на стул у двери.
Стасик открывает саквояж, достает оттуда гипсовый бюст и ставит его посреди стола. Все смотрят на холеное белое лицо с надменным властным взглядом и не понимают, в чем дело, зачем здесь Николай I?
— Не нравится подарок? — спрашивает, чуть улыбаясь, Стасик. — Тогда расправимся с ним сейчас!
Глаза его принимают жесткое выражение.
— Это за декабристов! — говорит он и с размаху ударяет кулаком по гипсовой голове.
— А это за поляков! — и он ударяет еще раз.
Но голова стоит неколебимо.
— Нет, для его императорского твердолобия, видно, надо что-то покрепче. Коля, дай мне вон то пресс-папье.
— Теперь на минуту закрыть глаза! — командует Стасик. «Раз!» — раздается удар пресс-папье. Гипс разлетается вдребезги.
На обломках императорской головы лежат листы газеты.
— «Колокол»! — восклицают все сразу. — «Колокол»! — повторяют они еще раз с удивлением, любовью и нежностью.
Это их «Колокол», детище Герцена и Огарева, которого больше огня боится царское правительство, который провозят из-за границы, рискуя жизнью, который вот уже с 1857 года звонит, гудит, зовет русский народ на борьбу.
И он гудеть не перестанет,
Пока — спугнув ночные сны —
Из колыбельной тишины
Россия бодро не воспрянет
И крепко на ноги не станет,
И непорывисто смела —
Начнет торжественно и стройно,
С сознаньем доблести спокойной
Звонить во все колокола, —
было написано на первой странице первого номера «Колокола». И дальше из номера в номер шел эпиграф: «Vivos voco!» — «Зову живых!»
О, они все хотят быть в числе живых!
— Как ты сумел, Стасик! Как замечательно сделано! — восторгаются все.
— Еще двадцать таких же шедевров искусства с такой же начинкой находятся в пути, следуют поездом.
— Никогда не думала, что в голове у Николая Первого может быть столько мыслей! — смеется Наташа Корсини.
— И каких мыслей! — говорит Саша Слепцов. — Нужно будет переписать экземпляры и передать в университет медикам, технологам.
— Может быть, удастся перепечатать.
— Но давайте почитаем.
Они садятся ближе к свету. Лавров берет «Колокол».
«Что нужно народу?» — стояло в заголовке. «Очень просто, народу нужна земля да воля», — отвечал «Колокол». «…Молча сбирайтесь с силами, искать людей преданных… чтоб можно было умно, твердо, спокойно, дружно и сильно отстаивать, против царя и вельмож, землю мирскую, волю народную да правду человеческую».
…Было уже за полночь, когда они стали расходиться. Кто-то вполголоса затянул студенческую песню:
Нелюдимо наше море
День и ночь шумит оно…
Все подхватили. И вот она льется под сводами комнаты, приглушенная, скованная, но со словами, зовущими в бой.
Будет буря! Мы поспорим
И поборемся мы с ней!
Длинный университетский коридор гудел, как потревоженный улей. Студенты стояли группами возле окон, посреди коридора, прохаживались. То тут, то там слышались возмущенные возгласы.
— Четвертый день уже идут занятия, а мы еще не знаем, что за новые правила! Может быть, их вовсе не существует?
— Как же! Я сам тихонько подсмотрел в деканате. Под пунктом девять там значится плата за обучение.
— Просто не успели еще отпечатать свои матрикулы, вот и не говорят.
— Надо нам бороться с новыми правилами, будем игнорировать их, не признавать.
По коридору пробежали двое студентов.
— На сходку, господа, на сходку!
— На сходку! — зашумели вокруг. — Там обо всем потолкуем и решим!
— Пригласить надо попечителя, пусть объяснит!
Но попечитель генерал Филипсон, несмотря на просьбы студентов, явиться не счел нужным.
Сходки продолжались и на другой, и на третий день.
23 сентября в вестибюле появилось воззвание:
«Мы — легион, потому что за нас здравый смысл, общественное мнение, литература, профессора, бесчисленные кружки свободомыслящих людей, лучшее, передовое за нас. Нас много, более даже, чем шпионов. Стоит только показать, что нас много. Главное — бойтесь разногласий и не трусьте решительных мер. Имейте в голове одно: стрелять в нас не смеют — из-за университета в Петербурге вспыхнет бунт».
Студенты читали воззвание и шли в актовый зал, на сходку. Но двери актового зала оказались запертыми. Были закрыты все пустые аудитории.
Огромная толпа студентов топталась в коридоре. Появился инспектор Шмидт.
— Господа, прошу разойтись! Сходки запрещены!
— Почему? Мы хотим выяснить, что
