А я пока речь допишу.
Много приходится выступать товарищу Громову, но хоть полысел и постарел директор на своем важном посту, а речей за двадцать лет говорить так и не наловчился.
«Я пахарь, а не лектор!» — часто говаривал Ефим Борисович и крепко пристукивал при этом по столу тяжелым крестьянским кулаком.
Директор удрученно и долго скрипел пером, вздыхал, утирался, а Бабкин пока мрачно разглядывал план на стене. Вот речка, вон дорога, тут поля, там пастбища, фермы, теплицы. Весь план разделен на четыре почти равные части — это отделения совхоза, мощные, с хорошей техникой и толковыми руководителями. А справа, там, где река плавно огибает угодья совхоза, вытянулся клин земли, словно лисий хвост. Это — Климовка, малая деревенька, в десяток домов. Почти все ее жители перебрались на другие отделения, поле тут неудобное, бедное. Если все хозяйство стояло на песке — и совхоз-то зовется «Песковский», — то климовский клин самый что ни на есть распесчаный.
— Ну! — оторвался наконец от доклада Ефим Борисович и брезгливо отодвинул свою рукопись. — Что же ты, Бабкин, наглядную агитацию рвешь?
Голос у директора вроде бы и веселый, да глаза глядят в упор, не мигая.
— Трактор обещали дать, да не дали, — сказал Бабкин, нисколько не теряясь под этим взглядом. — Зачем обещали?
— Ну, может, когда и обещал, — ответил директор. — Не отрицаю.
Бабкин вспомнил апельсиновый трактор и поднялся.
— Или трактор давайте, или… из совхоза уйду!
Он произнес эти слова твердо, без трепета и лишь в конце чуть дрогнул голосом. Павлуня, высовываясь из-за его спины, испуганно сказал:
— Уйдет ведь! Насовсем!
— Как тетка? — хмыкнул директор, и на лице его Бабкин заметил такую же небрежную, недоверчивую улыбку, как у девчонки из библиотеки. — Бежать хочешь?
Бабкин обиделся. Он стал вытаскивать из карманов бумажки, совал их директору:
— Я училище зря кончал?! Это мне задаром дали? Вот! Ни одной тройки! А вы обещали, а не дали!
Отмахиваясь от бумажек, Ефим Борисович торопливо утешал Бабкина:
— Ладно, ладно, помню! Все помню! Дам я тебе технику! Только погоди. При первой же возможности. Обещаю тебе, товарищ Бабкин.
И опять улыбка пробежала по его лицу, директор крякнул и отвернулся.
Бабкин сгреб документы, стал запихивать их в карман ватника.
— Потеряешь, — сказал директор, не оборачиваясь. — Если что — забегай.
— Пока! — буркнул Бабкин.
Братья вышли на улицу. Тетка снова висела в витрине, разглаженная и заклеенная. Павлуня, искоса поглядывая на разрисованную мать, только вздохнул:
— Что написано пером…
Бабкин молчал. Стало вдруг мокро и холодно. Куда-то все спешили низкие серые облака.
Бабкин запахнул ватник, засунул руки в карманы, плечом вперед пошел вдоль деревни. За его спиной, успокаивая, дышал Павлуня:
— Ладно тебе уж… Подумаешь. Пойдем лучше на речку, поглядим, а?
Они миновали новые высокие дома, в пять этажей, с балконами, прошагали мимо старых, еще колхозных пятистенок на краю села, прошли возле совсем маленьких климовских избенок, спустились к реке.
По реке ходила ознобистая низовка. На бугре, освистанный ветром, стоял Бабкин и думал о том, какой он разнесчастный человек. «Бабкин! — кричат ему в клубе ребята. — Как твоя тетка поживает?» И незнакомая красавица, танцуя с ним, вдруг фыркнет: «Тетка! Это которая пестрого борова купила?» — «Которая в клубе пьяного шофера отлупила! — радостно подскажут услужливые. — Которая лошадь напугала! Которая все из совхоза тащит!» И пойдет Бабкин прочь, волоча тяжелые ноги. Иных встречают по одежке, других — по речам, а его — по теткиным делам. Что ни натворит в совхозе громкоголосая его тетка, худая слава ее бежит далеко впереди племянника: «Бабкин? Это у которого тетка?..» И расплываются лица, блестят глазки — весело! Им-то хорошо: у них незаметные тетки и совсем тихие фамилии.
На бугор пришли два деда и скрипуче заспорили, дойдет ли вода до паперти. Перебивая друг друга, они уточняли одна тысяча девятьсот тот самый год, когда половодье заливало церковное крыльцо. И по сей день стоит возле обомшелых ступеней каменный столб с зарубкой. В зарубку мало кто верит. Молодым не до дедовских сказок. Они пашут свои пески, сеют хлеб, выращивают капусту и морковку.
Этой зимой отгрохали четыре теплицы. Встали хрустальные дворцы на высоком берегу, на зависть районным соседям. Солнечным днем их крыши сверкают, а вечером гуляет по ним багровое закатное пламя. Директор гордится теплицами, привозит сюда гостей и скромно слушает их ахи и охи…
По теплицам словно неслышный ливень идет: это сверху вниз густо натянуты белые нити. По ним, завиваясь усами, лезут вверх нежные зеленые плети. В совхозе уже прикидывают, когда вывезут на рынок первый золотой огурчик, уже директор грозится: «Я и цветочки, гвоздички разведу!»
Но вдруг планы смешала река. Своя, деревенская речка, привычная, незаметная летом, сейчас, раздобрев на вольных ручьях, она поднялась и пошла. Обычно, захлестнув ближнее капустное поле, она бессильно останавливалась у корней старой ветлы. Но теперь разбойница залила парники и колючей шугой застучала в стеклянные стены теплиц.
— Ага! — торжествующе сказал один дед на бугре другому деду. — Что я тебе толковал?! Дойдет!
— Бежим! — приказал Бабкин братцу.
Подбегая к центральной усадьбе, ребята повстречали школьников с лопатами на плече, воспитателей детского комбината с носилками, пенсионеров, столовских. Все спешили к теплицам. Туда же, грохоча и звеня, катили машины и трактора.
— Бабкин! — закричали из толпы. — К директору!
— Трактор дает! — звонко добавил девичий голос, и Бабкин хмуро остановился.
— Иди! — подпихнул его братец Павлуня. — Может быть, все-таки… Кто знает…
Сам он, махнув рукой, неуклюже пустился догонять народ.
В кабинете директора то же знамя с кистями, тот же ковер и те же сувениры, только пропала тишина, исчезла солидность. У некурящего Ефима Борисовича стоял в кабинете густой папиросный туман. Сидел на столе и кричал в телефонную трубку незнакомый полковник:
— Да-да! Немедленно! Машины и два взвода!
Директор ходил от окна к окну. Увидев Бабкина, поймал его за рукав, подтащил к столу и, хватая то карандаш, то бумагу, торопливо заговорил:
— Иван Петров руку сломал. А надо камень возить. Давай, Бабкин, на трактор! Бегом давай!
Бабкин задохнулся, однако быстро пришел в себя и солидно ответил директору:
— Я готов.
Чужая машина, что чужая душа, — потемки. «Опытный седой» повесил на апельсиновую кабину ржавый замок, спрятал и новые и старые гаечные ключи, убрал куда-то даже измятое ведерко. Бабкин встал было в недоумении, но тут прибежал главный агроном Аверин — куртка нараспашку, шапка на затылке — и тенорком зашумел:
— Чего копаешься, Бабкин?! Там теплицы гибнут!
— Заперто
