то глаза, то нос. Мальчишки так и дразнили его: кто мокреньким, кто сопливеньким.
— Не сопи! — приказал Бабкин.
— Холодно ведь, — отозвался Павлуня таким ознобистым голосом, что Бабкина самого затрясло.
— Лезь ко мне в кабину, — сказал он братцу.
Заплескалась вода, хлопнула дверца трактора, потом взревел мотор — Павлуня нагонял к себе тепло.
Бабкин тем временем вывернул свечу зажигания, прочистил ее, закрутил на место. Поплевав на ладони, дернул шнур пускача. И сразу же резко затрещало в кирпичном сарае, затряслась длинная труба, заходило ведерко по полу.
Бабкин перевел рычаг. Пускач тяжело завертел холодный тяжелый дизель. Вот и знакомый хлопок — двигатель чихнул раз-другой, старчески и сердито, потом «схватился» и повел ровную басовитую песню. Бабкин включил рубильник — замигала лампочка в пристрое, заколыхались огоньки на уцелевших столбах, засветились желтые окна. И везде — под окнами, у стен, возле пристроя — заблестела вода.
Бабкин побежал в родилку. Там стояли измученные люди и смотрели на крошечную, мокрую и такую же, как мать, пеструю телочку. И хоть видели люди это маленькое чудо в который раз, но все равно, радостные, умиротворенные, они покачивали головами, бормоча удивленно: «Сосет… Ишь, шустрая». И Бабкин тоже стоял, тоже смотрел, причмокивая губами, словно хотел помочь детенышу поскорее набраться добрых сил.
А вокруг уже вовсю бежали ручьи, выносили из родилки солому, вымывали последнее тепло.
— Скоро движок зальет, — сказал Бабкин, прислушиваясь.
Он бережно принял на руки завернутую в полушубок коровью дочку. От нее, как от всякого младенца, пахло молоком. Звездочка потянулась следом.
— Пойдем, пойдем, милая, — приговаривала Лешачиха, обнимая корову за шею и поглаживая ее.
Звездочка покорно брела, тяжело раздувала натруженные бока. Спотыкаясь и скользя, она доковыляла до саней. Колени ее подломились, корова ткнулась ноздрями в солому.
— Давайте все вместе, — сказала Лешачиха.
И всем народом, кто ухватив корову за рога, за шею, кто подталкивая сзади, втащили ее на сани. Шумно дыша, улеглись и сами среди телят, в шуршащую теплую солому — и доктор, и телятницы, и Лешачиха. Малый народец в санях был ласковый и доверчивый — сразу потянулся сосать руки, тыкаться мокрым носом в людские лица.
— Обрадовались, — добродушно отмахивались телятницы.
Лешачиха заботливо укутывала полушубком новорожденную, подтыкала соломку ей под бока. Бабкин хотел помочь, но Лешачиха, отодвигая его руку, сказала угрюмо:
— Ничего… Обойдется. Поехали.
Павлуня, высовываясь из кабины, тоже хотел сказать свое, весомое, но у него, как всегда, вышло что-то несвязное и бестолковое.
— Поехали, поехали! — торопил доктор. — А то ведь не выберемся.
Бабкин оглянулся. Ферма тонула, словно корабль, со всеми своими огнями и парусами.
— Пашка, — ласково сказал он, обращаясь к братцу в кабине. — Видишь столбы? Вот по ним и держись.
Павлуня собрался было длинно возразить, испуганно замахать руками, но Бабкин прихлопнул дверцу:
— Двигай!
Минуты три понадобилось Павлуне, чтобы все осмыслить и понять. Наконец поезд тронулся. Поплыли сани, метнулись по черной воде живые лучи фар, отыскали среди половодья отполированные временем черные столбы, уже заметно утонувшие. Бабкин остался совсем один.
Пока движок тарахтел и давал свет, Бабкин хозяином обошел ферму. Все, что могло уплыть, люди вывезли. В красном уголке не осталось ни стола, ни стула, только в углу валялась забытая фотография: на траве сидят телятницы и улыбаются. Все, кроме Лешачихи. Она пристально смотрит на Бабкина.
Парень вздохнул и поднялся наверх.
Здесь, на высоком чердаке, стоял комбикорм в мешках, в углу лежали новые метлы, лопаты. Сюда же Трофим притащил телефон и протянул следом длинный провод. Бабкин обрадовался и схватил трубку.
— Кто? — спросил директор Ефим Борисович Громов.
— Я, — ответил Бабкин. — Бабкин.
— На ферме? — удивился Ефим Борисович.
— На ферме.
Трубка задышала чаще, Бабкин дожидался. Наконец директор настороженно спросил его:
— А зачем ты?
— Надо кому-то, — угрюмо ответил Бабкин. — Тут вон мешки с комбикормом лежат.
— Ну-ну, — пробормотал директор после короткого молчания, и голос его вроде бы потеплел, оттаял. — Ну ладно… Как ты там?
— Ничего, — сказал Бабкин. — Только за Пашку боюсь, один он поехал, вы его там встречайте.
— Встретим! — откликнулся Ефим Борисович. — Как вода?
Бабкин посмотрел в окошко: там проступало небо. Движок раз-другой хлебнул, чихнул и замолк. Погасли фонари возле фермы, и сразу стало видно, какой славный да розовый приходит рассвет. Под небом ни дорог, ни мостов — одно сплошное море, тоже чуть розоватое, тихое. Торчит посреди разлива одинокая ветла. Грачи бросили ее, остались только их дырявые сиротские гнезда. Прямо по ширине плыл поселок с магазином, плыл завод со своими трубами. Плыла к телятнику лодка.
— Вода нормально, — отрапортовал Бабкин Ефиму Борисовичу и тут же положил трубку.
Он стал у окошка, слушая шлепанье осторожных весел. Повертел головой: чем бы в случае чего отбиться, — поднял старую лопату.
Лодка была большая, как барка. В ней спиной к Бабкину сидела женщина, широкая в плечах, умелая на веслах. Она погнала лодку прямо в распахнутые ворота. И тут, похолодев, Бабкин узнал ее.
Он спрятался в тени, за вытяжной трубой, и слушал, как внизу гулко гремит лодочная цепь, как скрипит лестница. Женщина не остерегалась, вошла уверенно, как в свой сарай, и сразу с маху вскинула на спину мешок.
— Тетя, — хмуро спросил Бабкин, выступая из темноты, — а вы сюда клали?
— Ой, мама! — Его родная тетка выронила мешок и присела, боясь оглянуться. Вот потихоньку из-за плеча показался ее глаз — большой, темный. Заморгал. Узнав племянника, тетка захохотала, облегченно бухаясь на мешок. — Мишка! Это ты! А я-то, дура, испугалась!
Она, покачивая головой, деловито ухватила мешок за уши, но с другой стороны в него клещом вцепился Бабкин.
— Ты чего? — удивилась тетка.
— Ничего! — Бабкин вырвал мешок, отволок его на место, вытер лоб. Ему стало очень жарко, и он, распахнув окошко, далеко высунулся на волю.
Вода подступила близко. Из черного зеркала сердито и взъерошенно смотрел на Бабкина ранний мужичок семнадцати лет, курносый и скуластый, в большой шапке.
За спиной у него родился кошачий шорох. Бабкин оглянулся — тетка суматошно волокла комбикорм к выходу.
— Тетя! И так мне хоть на улицу не выходи.
— Штой-то? — спросила она, подняв толстоносое лукавое лицо.
— А то сами не знаете… Поглядите, как вас у конторы разрисовали.
— Ого! — рассмеялась тетка. — Видала. — Смех у нее был не деланный, а настоящий, живой, здоровый. — Напугали дураки, как же!
Бабкин послушал, как она хохочет, а потом, глядя на нее прямо, спросил:
— Тетя, а за что вы Женьку, Лешачихиного сына, поили тогда? Ведь не задаром?
— Не! — Тетка вспомнила что-то приятное и опять заулыбалась. — Не
