утро давно ушло, встрепанное и суматошное. Пронесся взмыленный день, крепко загустело небо. И вдруг вода остановилась.
Люди садились прямо у тракторов и тележек, вонзив лопаты рядом с собой. Запахло мокрыми сапогами и табаком. Все смотрели, как луч прожектора скользит по верхушке насыпи, высвечивая в ней камни, проволоку, арматуру, острые углы плит. Где-то рядом, за дамбой, добрососедски плескалась, разговаривала вода. Сквозь желтые стены теплиц ясно пробивался четкий нитяной дождик. По нему ползли вверх плети, а на них уже дрожали огурчики, хрупкие и пупырчатые, словно елочные игрушки.
Павлуня, привалясь к Бабкину, умиротворенно бормотал:
— Пойдем, Миш, домой? Мать теперь блинов напекла.
Бабкин вспомнил тетку с мешком, и праздник для него пропал.
Сверху зашипело, четкий медный голос произнес:
«Внимание, внимание! Всех просим собраться в клубе! Повторяю, всех просим собраться в клубе совхоза!»
— Видишь: в клубе собраться, а ты — блины, — сказал Бабкин братцу и поспешил, не оглядываясь.
Люди зашевелились, стали подниматься, вскидывая лопаты на плечи, словно винтовки. И зашагали трудно, не в лад. А сбоку ползли такие же усталые трактора, позванивая гусеницами.
Возле больших светлых окон клуба, у его колонн стояли вперемежку гнедые лошадки, зеленые «козлики», мотоциклы и грузовики. Животные и машины одинаково пахли мокрой глиной и бензином.
В фойе клуба сегодня курили. Сегодня здесь как боевой штаб.
Люди сидели, лежали на кожаных холодных диванчиках или просто у голубых стен, на паркете. Почти никто ничего не говорил, и в этой усталой тишине странно прозвучал чей-то беззаботный голос:
— Тут у вас как на передовой, только пулеметов нету!
Бабкин поднял голову. По клубу, засунув руки в карманы, небрежно перешагивая через спящих, бродил механик, которого Бабкин вытащил из реки. Механик, видимо, томился без знакомых и поэтому, увидев Бабкина, шумно обрадовался.
— Привет, Дедкин! — закричал он, пробираясь к нему.
И вдруг замолк. Сидя на полу и обхватив руками колени, на него цепко смотрел снизу вверх Бабкин. Все его лицо собрано и сжато: маленький рот комочком, резкие глаза, нос. Морщинки на переносице и те четко вырезаны, нет ничего размягченного, смазанного.
Механику стало не по себе от такой серьезности Бабкина, он воровато зашмыгал глазами по полу. Внизу, распустив губы, спал Павлуня.
— Смотри — теленочек, теленочек! — обрадовался механик. Он присел и хотел пальцами прищемить Павлуне его длинный унылый нос.
— Шел бы ты, а? — негромко проговорил Бабкин, все так же донимая механика непонятным взглядом.
«Пора отчаливать», — решил механик, но уж больно совестно было ему убегать от какого-то теткиного племянника. Он привалился крутым плечом к стене и, не вынимая вспотевших кулаков из ватных штанов, сказал насмешливо:
— Ты не больно-то… Подумаешь, Бабкин-Дедкин…
Бабкин пружинисто поднялся и стал перед ним. И механик вдруг очень ясно понял, что этот сурово насупленный парень может без лишних слов размахнуться и ударить. Отчаянные янтарные глаза механика заметались.
— Ну-ну, — сказал он, отступая по стенке. — Только без шума.
И тут он с изумлением увидел, как железное лицо Бабкина начало таять, глаза подобрели. Суровый Бабкин пропал, перед механиком, глядя мимо него, стоял обыкновенный мальчишка с глупой улыбкой на детском лице.
По клубу мимо замасленных ватников и стопудовых сапог мягко катилась девушка в белом халатике и снежной косынке. В руке она держала чемоданчик и, оглядывая людей смешливыми карими глазами, спрашивала на ходу:
— Больные, раненые, симулянты есть?
Была девушка светла и улыбчива, а ее «больные-раненые» звучало так же по-свойски, как слышится в пригородной электричке: «Эскимо, пломбир, пятнадцать, двадцать…»
Павлуня тоже проснулся, подобрал губы и стал рядом с братом, не спуская глаз с толстой, домашней девчонки.
Механик посмотрел на размякшего Бабкина, посмотрел на застывшего Павлуню, все понял и усмехнулся.
— Дочка, касатка, погоди! — вскричал он и бросился следом, спотыкаясь о чужие ноги.
Девушка остановилась, сощурилась: видно, ослепили ее огненные волосы и белые зубы. Механик загородил ей дорогу.
— Пропустите, пожалуйста, — попросила она с улыбкой.
— Не пущу! — отвечал он, высокий да красивый. — Мост сняли, а катер еще не ходит, так что деваться мне некуда, буду тут судьбу свою искать. А как звать судьбу-то?
Круглую девушку звали Татьяной, а фамилия у нее была легкая, беззаботная — Чижик. Все в совхозе знали, что в нее давно и безнадежно влюблен Павлуня, но никто не подозревал, что таким же сердечным недугом поражен и его суровый брат.
Бабкин снова различил среди папиросного дыма и запаха сапог цветочный легкий аромат. О чем они там шепчутся?! Всей душой тянулся он к подоконнику, на котором, уже рядышком, тесно сидели механик и Чижик. А Павлуня дергал его за рукав и тоже подталкивал к подоконнику:
— Миш, а Миш! Отдай ей, а? Она, поди, голодная.
И совал ему в ладонь большое, нагретое в кармане яблоко.
— Сам отдай! — обозлился Бабкин. — Человек ты, Пашка, или бревно березовое?
«Бревно, — охотно отвечали Павлунины просящие глаза. — Березовое…»
Бабкин видел, как механик шустро втиснул в ладошку Татьяне красную коробку духов, за которыми бегал через речку, прямиком. И не тихо, как Павлуня, а громко и напористо он втолковывал бедной девчонке:
— Не возьмете — обидите! Я же от всего сердца! Я же для вас специально! Честное слово! В честь нашего знакомства! Я давно хотел! А сегодня решил: дай, думаю, куплю ей духи, дай познакомлюсь! Честное слово!
— Надо же, — только и ответила Чижик.
Бабкин стиснул зубы. А Павлуня все навязывал свое несчастное яблоко:
— Отдай, Миша!
Бабкину, пожалуй, впервые стало тошно смотреть в его несмелые глаза.
— Эх, Пашка! — в сердцах сказал он. — Съешь сам свое яблоко! Горькое оно!
Он видел, как Чижик опустила глаза и сделалась вдруг печальной и очень красивой, а механик стоял над ней, как коршун над цыпленком.
— Горькое? — Павлуня откусил яблоко. — Совсем не горькое. Попробуй, Миш.
Бабкин жевал свою половинку яблока, яростно смотрел на механика, который махал руками, соловьем заливался перед сомлевшим Чижиком, и мрачно думал: «Зря я тебя из реки тащил!»
Река словно застыдилась своей резвости и торопливо уползала обратно, в покойные привычные берега. Солнце припекало, берега дрожали в синей дымке. На полях валялись ветки и камни, палки и банки, оросительные канавы были забиты песком. За огородами на бурых репейниках висели куски газет и тряпки.
Мир успокоился, ветер затих, небо заголубело, а Бабкин проспал четырнадцать часов кряду. Когда он проснулся, то не почувствовал ни рук, ни ног — затекли. Насилу разломавшись, опухший со сна, качаясь
