сильной, и перемена позы совсем не давала облегчения. Он был болен, очень болен, и знал об этом. Но он также знал, что болезнь, боль и смерть ничего не значили для Давида. Самое большее — это были слова, которых они всегда легко и почти бессознательно избегали. В первый раз отец задумался, мудрыми ли, в итоге, были некоторые его методы воспитания.
Шесть лет только он ухаживал за мальчиком и воспитывал его. Шесть лет мальчик получал пищу, одежду и книги по выбору отца. Шесть лет этот отец думал, строил планы, дышал, двигался и жил ради сына. Они были одни в маленькой хижине, и лишь изредка ходили через лес в маленький городок на склоне за одеждой и едой.
Отец мальчика тщательно это спланировал. Он хотел, чтобы в детстве и отрочестве Давид знал только добро и красоту. Его цель была не в том, чтобы мальчик не знал определений зла, несчастья и смерти — он намеревался лишить их определенности. Добро и красота должны были настолько заполнить мысли мальчика, чтобы не осталось места ни для чего другого. Таков был план. И пока отцу Давида удавалось его воплотить — так замечательно, что теперь, перед лицом собственной болезни и ее исхода, которого он страшился, он начал сомневаться в мудрости своего плана.
Глядя на восторженное лицо сына, он вспомнил, как Давид с удивлением расспрашивал его, когда в первый раз нашел в лесу мертвую белочку. Тогда мальчику было шесть лет.
— Что случилось, папа? Она спит и не хочет просыпаться! — воскликнул он. А потом, прикоснувшись к тельцу, сказал: — Она такая холодная! Ох, какая холодная!
В тот раз отец поторопился увести сына, уклонившись от ответа, и Давид, казалось, был доволен. Но на следующий день мальчик вернулся к теме. Его глаза были широко открыты и в них, кажется, был страх.
— Папа, что значит — быть мертвым?
— О чем ты, Давид?
— Мальчик, который приносит молоко, был сегодня с этой белочкой. Он сказал, она не уснула. Она… умерла.
— Это значит, что белочка, настоящая белочка, ушла.
— Куда?
— Возможно, в далекую страну.
— А она вернется?
— Нет.
— Ей хотелось уйти?
— Будем надеяться.
— Но она оставила свою меховую шубку. Разве шубка больше не нужна?
— Нет. Иначе белочка взяла бы ее с собой.
Услышав это, Давид замолчал и оставался странно молчаливым еще несколько дней. Однажды утром, когда они с отцом были в лесу, мальчик радостно вскрикнул. Он стоял у покрытого льдом ручья и смотрел на маленькую черную проталину, в которой была хорошо видна торопливая вода.
— Папочка, папочка! Теперь я знаю, что это такое — что значит быть… мертвым.
— Как… Давид!
— Знаешь, это как вода в ручье. Она уходит в далекие края и больше не возвращается. А холодную ледяную шубку оставляет позади, точно как белочка. Шубка больше не нужна. Вода обойдется без нее. Понимаешь? И она поет — послушай! Она поет, удаляясь. Она хочет уйти!
— Да, Давид. — И отец мальчика вздохнул с облегчением, потому что сын сам нашел разгадку тайны, причем вполне удовлетворительную.
Позже Давид вновь столкнулся со смертью — в книгах. На сей раз речь шла о человеке. Мальчик поднял голову, глаза были испуганные.
— А люди, настоящие люди, как мы с тобой, тоже бывают мертвыми? Они уходят в далекую страну?
— Да, сын, когда приходит время, они уходят в далекую страну. Говорят, ею правит великий и добрый Король.
Сказав это, отец Давида содрогнулся и стал со страхом ждать итога разговора. Но Давид только счастливо улыбнулся:
— Но они уходят с песней, папа, как тот ручеек. Ты же знаешь, я его слышал!
На этом дело разрешилось. Теперь Давиду было десять, и в его глазах смерть все еще не была чем-то ужасным. Это приносило отцу мальчика облегчение, однако именно это и пугало его.
— Давид, — сказал он мягко. — Послушай меня.
Мальчик обернулся с долгим вздохом.
— Да, папа.
— Мы должны уйти. В большом мире тебя ждут люди — мужчины, женщины, дети. Тебе предстоит сделать много прекрасной работы. А на вершине горы работать не получится.
— Почему? Мне здесь нравится. Я здесь жил всегда.
— Не всегда, Давид. Шесть лет. Тебе было четыре, когда мы переехали. Возможно, ты не помнишь.
Давид покачал головой. Он вновь мечтательно смотрел на небо.
— Я думаю, я хотел бы — хотел бы уйти — если бы мог уплыть на этом кораблике-облаке, — пробормотал он.
Отец вздохнул и покачал головой.
— Мы не можем уплыть на корабликах-облаках. Мы должны идти пешком, Давид, довольно долго, и выходить надо очень скоро, — добавил он с жаром. — Я должен вернуть тебя — вернуть к друзьям, пока не…
Он поднялся, шатаясь, и попытался сделать несколько шагов. Руки и ноги его дрожали, кровь била в виски. Эта слабость была ему отвратительна. С яростью, рожденной ужасом, он повернулся к сидящему рядом мальчику.
— Давид, надо идти! Мы уйдем завтра!
— Отец!
— Да, да, идем! — Он спотыкался, словно слепой, но все же смог добраться до двери хижины.
Давид тихо сидел, после встал и пошел за отцом.
Казалось, к мужчине вернулись силы. Руками почти перестали дрожать. Он снял фотографии и «Сикстинскую Мадонну» и аккуратно сложил их в коробку, чтобы оставить в доме. Из-под кровати вытащил большую, пыльную дорожную сумку, сунул в нее немного еды, одежду и большую часть разбросанных нот.
Давид стоял в дверном проеме и с изумлением смотрел на него. Потом в его глазах мелькнуло странное выражение.
— Папа, куда мы идем? — спросил он дрожащим голосом, медленно входя.
— Назад, сын. Мы возвращаемся.
— В деревню, где мы берем яйца и бекон?
— Нет-нет, дружок. В другую сторону. На этот раз мы спустимся в долину.
— В долину? В мою долину, где Серебряное озеро?
— Да, сын, и еще дальше — гораздо дальше. — Мужчина говорил мечтательно, глядя на фотографию, которую он держал в руках. Она оказалась между нотными листами и не была отложена вместе с другими фотографиями. Это был портрет красивой женщины.
Давид неуверенно взглянул на отца.
— Папочка, кто это? Чьи это фотографии? Ты никогда не рассказывал об этих портретах, кроме того кругленького, что ты носишь в кармане.
Вместо ответа отец обратил к нему отсутствующий взгляд и задумчиво улыбнулся.
— Ах, Давид, мальчик, как они тебя полюбят! Как полюбят! Но не разрешай себя баловать, сын. Смотри, запомни — запомни все, что я тебе говорю.
Давид снова задал свой вопрос, но на этот раз мужчина
