время в зале, выжидая, когда можно будет купить билеты и ехать. В вокзале всегда было полно людей. Плакали дети, дремали на мешках и котомках старики и старухи, судачили крикливые цыганки с востроглазыми цыганятами.
Мы не любили зал ожидания и почти всегда находились на перроне. К станции один за другим подходили поезда, чаще всего товарные, с большими четырехосными вагонами-пульманами и длинными платформами. Пульманы были заполнены бойцами. На платформах везли танки, орудия, автомашины. Легонько, почти неприметно дымили походные кухни.
Когда смотришь на эшелон издали, то кажется, что вагоны и платформы стоят в очереди к паровозу. Отдышавшись, паровозы шли дальше, увозя с собой и вагонные очереди, связанные, словно одной веревочкой, сцепкой.
Вперемежку с военными поездами шли грузовые: везли каменный уголь, нефть в цистернах, лес. Они, как и военные, тоже держали путь на Запад.
Все шли на Запад, всё везли на Запад — на войну.
Когда на станции останавливался воинский эшелон, из теплушек высыпали на платформу веселые молодые бойцы в новеньких гимнастерках, кирзовых сапогах или ботинках с обмотками. От бойцов пахло махоркой, черным хлебом. Они стремглав бежали за кипятком, мылись у паровозной колонки, осаждали деревянный прилавок под навесом, где несколько поселковых торговок продавали стаканами табак-самосад, вареную картошку, семечки и зеленый лук. Бойцы покупали самосад и тут же пробовали его, крутя цигарки и прикуривая от одной спички: видно, экономили.
— Ох и табачок!
— Один курит — семеро валятся!
Бойцы смеялись, заметив нас, спрашивали:
— Какая станция, ребята?
Мы отвечали:
— Грачи!
— Грачи? Вот так название! Слышите, товарищи: станция Грачи! А вы кто? Грачата?
— Эй, грачата, идите сюда! — кричали из ближайшей теплушки в настежь отворенную дверь.
Мы подходили к теплушке, и нас засыпали вопросами. Бойцы делились с нами хлебом и сахаром. Брать у них хлеб было не очень-то удобно: люди едут воевать. Но они настойчиво совали нам в руки горбушки, кусочки сахару, и мы смущенно благодарили. В долгу не оставались — бегали за кипятком, за картошкой и семечками.
Однажды на станцию пришел эшелон с кавалеристами. Загремели двери вагонов, и на платформу, как всегда, посыпались военные. На портупеях у них ладно и красиво висели клинки. В вагонах стояли боевые кони. Подъезжали машины с тюками сена: путь, видимо, был дальний, и корма лошадям не хватило. Кавалеристы грузили тюки, бежали с котелками к походным кухням.
В теплушке с открытой дверью, прислонясь к косяку, стоял молодой кавалерист и громко читал стихи:
— Разрешите доложить
Коротко и просто:
Я большой охотник жить
Лет до девяноста.
А война — про все забудь
И пенять не вправе.
Собирался в дальний путь,
Дан приказ: — Отставить! —
Грянул год, пришел черед,
Нынче мы в ответе
За Россию, за народ
И за все на свете.
Бойцы, сидя на ящиках, на поленьях-чурбаках, внимательно слушали. Кавалерист был молод, черноволос, кучеряв. На щеке виднелся шрам.
Он прервал чтение, закрыл книгу:
— Вот так: «За Россию, за народ и за все в ответе!»
— Очень правильно сказано!
— Дюже гарные стихи! — донеслось из глубины вагона.
К вагону подошло несколько бойцов. Они принесли котелки с супом. В крышках от котелков дымилась каша.
— А ну, ребятки, посторонитесь.
Мы отошли. В вагоне сказали:
— Давай, Степа, порубаем. Потом дочитаем про Теркина.
Кавалеристы принялись «рубать» свой обед. Петька ткнул меня в бок:
— Пошли.
И только мы сделали несколько шагов, как нас окликнули:
— Эй, пацаны! — Чернявый кавалерист махал нам рукой. — Идите сюда! Небось на тыловых-то харчах и пояса на животах не держатся, а?
Бойцы засмеялись, к нам протянулись руки, и мы сразу очутились в вагоне. Нас усадили на седла, положенные на пол, поставили перед нами полный котелок и дали ложки:
— Ешьте, ребята!
Борщ был вкусен, наварист. Настоящий кавалерийский! Мы мигом опорожнили котелок, а потом принялись за кашу. Покончив с едой, Сережка старательно вылизал ложку, вытер ее досуха подолом рубахи. Мы с Петькой проделали то же самое. Кавалеристы похвалили:
— Хозяйственные ребята.
Из боковой двери станционного здания вышел военный комендант и что-то сказал сопровождавшим его командирам. Командиры откозыряли и пошли к эшелону. Раздалась команда:
— По ваго-о-на-а-ам!
— Ну вот, ребята, пора нам и расстаться, — сказал Степа. — Как говорится: до свиданья, уезжаю, целоваться некогда! Растите большими, учитесь. А мы уж за вас повоюем, будьте уверены!
— Спасибо за угощение! Спасибо за все!
Мы выпрыгнули из теплушки.
По платформе со всех сторон бежали бойцы, смаху влетая по железным стремянкам в теплушки. Громыхали двери вагонов, где стояли кони. Степа порылся в карманах и достал какую-то кисточку:
— Держи! — Он протянул ее мне. — Это темляк от шашки. На память!
Я схватил подарок. Махая руками, мы бежали за вагоном, пока поезд не набрал скорость. А когда эшелон скрылся из виду, принялись рассматривать темляк.
— Хороший подарок! — Я взвесил на ладони кисточку из тяжелого крученого шелка.
— Хороший, — почесал переносицу Петька, блеснув черными, как смородина, глазами. — А еще лучше — шашку бы подарили, во!
— Ну, шашку! А воевать чем будут?
— У них, может, запасная есть!
— Нету запасной. Я видел — нету, — вздохнул Сережка. — У них по одной только шашке, да по автомату. И гранаты на стене в сумках висят. Запасных шашек нету. — Он протянул руку. — Колька, дай-ка сюда темляк!
— А зачем? — мне не хотелось расставаться с подарком. — Пусть у меня будет.
— Дай посмотреть!
Я подал ему темляк. Сережка хитро улыбнулся, достал из кармана кусок крепкой бечевки. Он всегда и везде подбирал нужное и ненужное. Если бы он сейчас достал из карманов осколок зеркала, свинцовую пломбу, железный гвоздь, или даже лягушку, я бы не удивился. Таков уж был Сережка. Он подпоясал рубаху бечевкой, к ней привязал темляк.
— Ты растеряха, — сказал он мне. — У меня будет надежнее. Когда захочется поиграть темляком — я вам дам.
Петька снисходительно хлопнул его по плечу:
— Эх ты, Плюшкин! Все к себе тянешь!
Сережка не обиделся.
— Айда к Василию, — позвал он. — Покажем ему подарок.
Сережкина мать рано уходила на работу, и Василий в садике у дома варил для всей семьи обед на очаге, сложенном из кирпичей. Он, видимо, привык на фронте готовить пищу по-походному и не изменял этой привычке, вернувшись домой. Сидя на чурбаке, он подкладывал в огонь щепки. Очаг дымил, Василий жмурился и глуховато покашливал. На
