Колька глазами указывает на одного из сидящих с первом ряду, и к нему отправляется Вовка Писарь.
Глаза его блестят правдой:
— Пацан, там тебя мать зовет… У выхода… Не веришь?..
Пацан, конечно, не верит, но Писаренок смотрит на него так дружелюбно, что в душу к тому закрадывается сомнение. Он кладет кепку на свое место и, оглядываясь, идет к двери.
Где сел один, там усядутся двое. Где двое — там и третьему место найдется.
Когда рысью возвращается бывший владелец места, вся армия важно восседает на скамейке, а побежденные обладатели мест первого ряда стоят в проходе или теснятся на полу, у ног победителей. Если номер с матерью, которой вдруг ни с того ни с сего захотелось вызвать из кинотеатра своего сыночка, почему-то не проходит, армия без раздумья садится на полу перед самым экраном. Чем плохие места?
Здесь перед началом сеанса на матовом экране можно показать собаку, можно зайца — кого хочешь.
В зале, похожем на птичий базар, гаснет свет и помаленьку затихает шум.
Герои оживают на экране, и первым делом, конечно, надо разобраться, кто здесь наш, а кто не наш. Если герой улыбается и шутит, это, конечно, свой человек, советский. Если он хмурится, смотрит искоса и молчит, — чужой, шпион наверняка.
Впрочем, шпион сейчас все больше пошел хитрый — тоже сначала улыбается и смеется и только в самом конце делает всякие гадости. Так что отгадать сразу, кто шпион, а кто — нет, довольно сложное дело.
Когда поймешь наконец, кто наш и кто не наш, остается одно: следить, что будет дальше.
Но разве усидишь спокойно, если там, на экране, советскому разведчику угрожает опасность?! Вот он идет по заросшей аллее в старом парке, веселый и совершенно безоружный. Он напевает песенку. А по пятам за ним, скрываясь за стволами деревьев, бесшумно крадется здоровенный детина.
Вот разведчик присел, чтобы завязать шнурок. Неслышно ступая, подходит ближе детина. На лице его написана жестокость. Из маленьких ножен, укрепленных под мышкой, он достает нож. Сверкнуло лезвие. Еще секунда, и…
— Сзади!.. — громко шепчет разведчику Вовка Писарь.
Кулаки у него сжаты, он весь подобрался, как перед дракой. Подставить бы сейчас ножку этому, с ножом!
— Сзади смотри! — чуть не плача просит Вовка.
— Оглянись! — поддерживает Колька.
Тот, не наш, взмахивает ножом, Но из кустов напротив встают двое. В руках у них пистолеты.
«Спокойно!» — говорит один, и весь зал ревет от восторга.
— Ага! — кричит в один голос армия. — Попался, шпик!
Потом армия гурьбой идет из кино. Колька шагает в центре, а мальчишки, млея от восторга, забегают вперед, заглядывают друг другу в лицо и наперебой, с восхищением пересказывают только что виденное там, в темном зале кинотеатра.
Писаренок вьюном вертится около Кольки и захлебывается от восторга.
— Он только хотел нашего, а наш его — р-раз!..
Кипят споры, но мальчишки прибавляют шагу. Теперь они спешат к Юрке Дубасову, центру нападения и капитану футбольной команды взрослых, который тоже живет на улице Щорса. Надо ведь отнести на стадион бутсы, сетку с мячами и маленький чемоданчик Юрки. Не на каждой улице небось живет нападающий!
От Юрки — на стадион. Надо успеть повесить сетки на ворота и пару раз стукнуть по мячу, пока поле не займут футболисты.
А там — игра! Мальчишки сразу же становятся на линии вдоль чужой половины поля. Они-то знают, что Юрка Дубас с улицы Щорса, который, говорят, когда-то тоже лазил по садам, тоже мастерил самострелы и носился по улице с саблями из обручей, наверняка прорвет защиту этих футболистов из соседней станицы. Не было еще случая, чтобы Юрка с улицы Щорса, высокий, стройный, с крепкими ногами, не забивал за игру хотя бы одного гола.
— Ю-ра! Ю-ра! — хором орут мальчишки, когда капитан обводит двух игроков из соседней станицы и как стрела мчится к воротам.
Мяч, кажется, прилип к Юркиной ноге. Где нога, там и мяч.
Ближе, ближе ворота. Наперерез Юрке бегут защитники, но…
Удар!
И сетка ворот хлопает, как парус, который наполнило ветром.
— Та-ма-а!..
Эх, да что там говорить, воскресенье — замечательный день!
Но почему тогда хмурятся ребята, если погода обещает быть хорошей?
Да потому, что звонит этот проклятый медный колокол, который раскачивает помешанный парень, Алешка-дурачок. Разве умный возьмется за такое дело?..
Сидят ребята на скамейке под забором Шурки Меринка. И Колька сидит: И тоже смотрит, как из рощицы на гребне горы выпутывается сонное солнышко.
Но выйдет сейчас из калитки Колькина бабка и крикнет:
«Коля! Иди домой, внучек!..»
Потому что звонит колокол.
«Я сейчас, ребята», — виновато скажет командир и нехотя пойдет домой.
В воскресенье на бабушке Сергеевне длинная черная юбка с тысячью складок, кофточка в синий горошек и белая косынка.
Сейчас вот она расчешет Колькины вихры, поворчит, смажет коровьим маслом цыпки на покрытых ссадинами ногах командира, даст ему чистую рубашку — белую, в синюю полоску.
Когда Колька оденется, он снова, конечно, выйдет к ребятам, посидит еще, поболтает. Но что толку?
Все равно покажется на улице бабка Сергеевна с узелком в руках. В узелке у нее, Колька говорит, яички, яблоки, деньги. Все это она отнесет в церковь.
«Пойдем, Коля-внучек…» — скажет бабка и сухой рукой, которая вся в тонких морщинках, возьмет Кольку повыше ладони.
И бывший министр геологии, а ныне командир краснознаменного отряда снова будет виновато оглядываться и делать ребятам знаки — я, мол, сейчас вернусь! — но покорно поплетется за бабкой и даже будет нести узелок.
Дела!
А чего хорошего в этой церкви?
Ребята однажды ходили, интересовались.
Ничего хорошего. Духота. Старики и старухи что-то тянут противными голосами и крестятся. Руки у всех коричневые, словно пергаментом обтянуты. На стенах иконы. Тоже одни старики, и все какие-то заросшие, худые, бледные, как будто сто лет не евшие. Как в каком-нибудь немецком лагере для военнопленных.
Пахнет приторно горелым маслом. Оно у попа в чашечке — в кадиле. Поп, Колька говорит, часто пьяный бывает, но сам хочет, чтоб дисциплина в церкви была отличная. Крикнет, если кто заговорит. Вот никто и не разговаривает друг с другом.
И чего там пацану делать? Если тебе, конечно, в субботу будет сто лет и заняться тебе ну совершенно нечем, — что ж, иди в церковь, пожалуйста!
И то не все ходят.
Вот дед Иван Жуков, например, кузнец. Ему уже восемьдесят лет, а он в воскресенье вместо церкви со скамеечкой на стадион ходит. Ни одной игры не пропускает. Его футболисты однажды даже в Армавир с собой брали, когда ездили играть на краевое первенство.
И вот дед Жуков на стадион, а Колька — в церковь!
Бедный Колька! Некому за него заступиться!
Потащила вот Меринкова бабка ребят в церковь, а отец их и говорит ей после:
— Вы, мамаша, это оставьте… Верите в бога — верьте, а пацанам моим голову не забивайте! А то вытащу-ка я из угла ваши иконки, положу их на плаху да топориком по ним, топориком!..
Поплакала бабка, конечно, но Шурка и все его братья ходят теперь на свободе.
А у Кольки бабушка — и отец ему и мать. Вот она им и распоряжается, как захочет. Хотели сегодня ребята в лес с утра уйти — нет, нельзя Кольке. В церковь на заутреню спешить надо.
Ну разве это жизнь?
И так каждое воскресенье. Все планы рушатся. Уходит Колька, а армия сиди и жди, когда он вернется.
Конечно, будь это не Колька, а кто-нибудь другой, его бы засмеяли мальчишки. Но тут очень-то не посмеешься.
— Коля! Иди домой, внучек!
Это кричит Колькина бабка.
Мальчишки переглядываются.
— Сейчас я, пацаны, — виновато говорит Колька и встает со скамейки.
Мальчишки молчат.
— Не ходи, Коль! — не выдерживает наконец Писарь.
И командир, признанный храбрец и забияка, смотрит пол ноги и не хочет поднять головы.
— Нельзя! — говорит он тихо.
— Почему нельзя?..
— Тетя Тоня говорит, что сердце у бабушки больное, — вздыхает Колька. — Расстроится она очень… Я ж уже пробовал не ходить, да ведь жалко же бабушку…
— Ну еще раз попробуй! — молит Писарь.
Но Колька уже шагает к дому…
— Что будем делать, пацаны? — спрашивает комиссар Витька Орех и обводит армию несмелым взглядом.
И Вовка Писарь, лучший Колькин друг, говорит отчаянно и решительно:
— Восстать надо!..
— Против кого? — спрашивает комиссар. — Против церкви?
— Нет, — твердо отвечает Писарь. — Против Кольки!..
Мальчишки сбились в тесный кружок и о чем-то начали шептаться — таинственно и горячо…
А через десять минут все они снова сидели на скамейке. Но теперь они были вооружены до зубов. Так армия вооружалась только перед длинными походами, которые обычно сопровождались кровопролитными войнами с соседскими мальчишками, с бродячими собаками и с лопухами.
