— Отведи эту лентяйку к директору, — суровым тоном приказал дядя Костыль.
— За что вы меня называете лентяйкой? — ахнула Розали, стараясь перекричать грохот машин, снова начавши свою работу.
— Потому что ты попала под машину.
— Разве я в этом виновата?
— А то кто же? Косолапая ты лентяйка!
И затем, резко меняя тон на более ласковый, спросил:
— Тебе больно?
— Не очень.
— Ну, так отправляйся!
Подруги вышли из мастерской, Розали правой рукой поддерживала раненую левую руку.
— Не хотите ли опереться на меня? — предложила Перрина.
— Спасибо! Пока ничего… Я могу идти и сама…
— Так вы думаете, что это пройдет, да?
— Неизвестно, в первый день особенно ничего не чувствуешь… но зато потом…
— Как это с вами случилось?
— Сама не понимаю, сорвалась рука.
— Может быть, потому, что вы устали? — проговорила Перрина, судя по себе.
— Вероятно, это чаще всего бывает от усталости, с утра и руки работают ловчее, и сама больше следишь за собой.
Они подошли к бюро директора, находившемуся в центре фабрики, в большом каменном здании с облицовкою из голубого и розового глазированного кирпича; в этом же доме помещались и все остальные бюро по управлению фабриками. В то время, как все бюро и даже личная контора господина Вульфрана не представляли собой ничего из ряда вон выходящего, бюро директора обращало на себя внимание, благо даря стеклянной веранде, куда вели лестницы, возведенные с обеих сторон.
Когда девочки взошли на веранду, там оказался сам директор, заложив руки в карманы и сдвинув на затылок шляпу, он быстро шагал взад и вперед, видимо, чем-то взволнованный.
— Ну, что еще такое? — крикнул он, заметив девочек.
Розали показала свою окровавленную руку.
— Оберни ее платком! — велел он.
Пока она с трудом вытаскивала платок, Талуэль большими шагами ходил по веранде, потом, когда рука была обернута, он остановился перед Розали.
— Ну, говори теперь, что с тобой?
— Не знаю, пальцы раздавлены.
— Что же я могу сделать?
— Меня послал к вам дядя Костыль.
Талуэль обернулся к Перрине.
— Ну, а с тобой что? Чего ты здесь?
— Со мной ничего, — отвечала Перрина, смущенная такой грубостью.
— Дядя Костыль велел ей проводить меня к вам, — докончила Розали.
— А, тебя надо провожать! Ну, так пускай она же отведет тебя к доктору Рюшону. Но помни: я это проверю, и, если ты окажешься виноватой, берегись!
В ту минуту, когда девушки собирались уходить, они увидели господина Вульфрана, осторожно двигавшегося вперед, ощупывая рукой стену.
— Что случилось, Талуэль? — спросил он.
— Ничего, господин Вульфран. Одной из работниц в мотальной слегка прихватило руку.
— Где же она?
— Я здесь, господин Вульфран, — ответила Розали, подходя к слепому хозяину.
— Разве это голос не внучки Франсуазы? — спросил Вульфран.
— Да, господин Вульфран, это я — Розали.
И она залилась слезами. Грубые окрики Талуэля до сих пор сдерживали ее, но сочувствие, с каким заговорил с ней господин Вульфран, заставило ее расплакаться.
— Что с тобой, моя бедная девочка?
— Я хотела связать нитку… рука соскользнула и… сама не знаю как… мою руку прихватило… кажется, два пальца раздавлены.
— Тебе очень больно?
— Не особенно.
— Что же ты так плачешь?
— Потому что вы меня не браните.
Талуэль пожал плечами.
— Ты можешь идти? — спросил господин Вульфран.
— О, да, сударь!
— Иди скорей домой, к тебе пришлют господина Рюшона.
Затем, обращаясь к Талуэлю, он проговорил:
— Напишите записку господину Рюшону, чтобы он сейчас же отправился к Франсуазе; подчеркните «сейчас же» и добавьте: «серьезная рана». — И он снова обернулся к Розали. — Дать тебе кого-нибудь, чтобы тебя довести?
— Благодарю вас, господин Вульфран, со мной идет подруга.
— Ну, так иди, дитя мое! Да скажи твоей бабушке, что тебе будет заплачено.
Теперь уже Перрине захотелось плакать, но суровый взгляд Талуэля заставил ее сдержаться; она заговорила лишь тогда, когда они приближались к выходу.
— Какой добрый господин Вульфран!
— Он был бы еще добрее, если бы не долговязый. У него нет времени заниматься нами, у него другие дела в голове.
— Но к вам он все-таки был добр.
Розали выпрямилась.
— О, я! При мне он вспоминает о сыне: ведь моя мать была молочной сестрой господина Эдмонда.
— Разве он вспоминает о своем сыне?
— Он только о нем и думает.
За этим разговором они скоро подошли к дому тетушки Франсуазы.
— Вы зайдете к нам со мной? — спросила Розали.
— Охотно.
— Может быть, это хоть немного удержит тетю Зенобию.
Но бедная девочка ошиблась; едва тетя Зенобия увидела Розали, возвращавшуюся домой раньше времени и к тому же с перевязанной рукой, как подняла крик:
— Ты ранена?! Готова биться на что угодно, ты сделала это нарочно!
— Мне будет заплачено, — возразила Розали.
— Ты думаешь?
— Мне сказал это господин Вульфран.
Но это не успокоило тетушку Зенобию, она продолжала кричать так громко, что переполошила весь дом и заставила даже бабушку Франсуазу выйти на крыльцо. Увидев Розали, она поспешно кинулась к ней.
— Ты ранена? — вскричала она.
— Немного, бабушка… пальцы… это ничего, пройдет.
— Надо пойти за доктором.
— Господин Вульфран уже послал за ним.
Перрина хотела было идти за ними в дом, но тетя Зенобия, обернувшись, остановила ее:
— Мы не нуждаемся в вашей помощи для ухода за больной.
— Спасибо! — крикнула Розали.
Перрине оставалось только возвратиться в мастерскую, но в ту минуту, когда она подходила к решетке, продолжительный свисток возвестил окончание работ.
В течение дня Перрина не раз задумывалась над тем, как бы ей устроить, чтобы не ночевать больше в той ужасной душной комнатке.
Ясно было, что и в следующую ночь она начнет задыхаться и спать будет ничуть не лучше. А если ей не удастся хорошенько выспаться после утомительной дневной работы, как выдержит она завтрашний день?
Для бедной девочки это был очень важный вопрос. Если у нее не хватит силы проработать целый день, ее прогонят с фабрики; если она заболеет от этой вечной бессонницы, ее прогонят еще скорей. А если это случится, кто станет о ней заботиться, кто протянет руку помощи? И ей, быть может, снова придется идти в лес на голодную смерть…
Правда, от нее зависело, пользоваться или не пользоваться койкой на чердаке; но где найдет она другую, получше, и что скажет она Розали, чтобы объяснить, почему годное для других вовсе не годилось для нее? Наконец, как отнесутся к ней остальные жилицы квартиры, когда узнают ее вкусы? Не вызовет ли это вражду с их стороны, из-за которой ей, чего доброго, придется покинуть фабрику? Ей ведь нужно быть не только хорошей работницей, но и такой же, как и все остальные.
Рана Розали меняла все дело! Бедной девушке, по всей вероятности, придется пролежать в постели несколько дней, и она не узнает, что делается там, на чердаке, кто там будет или не будет спать; этих расспросов теперь уже нечего было бояться. Что же касается квартиранток тетушки Франсуазы, То никто из них не знал, кто была их соседка на одну ночь, и если она найдет себе квартиру в другом месте, вряд ли это вызовет пересуды с их стороны.
Придя к такому заключению, Перрине оставалось только решить, где будет она спать этой ночью, если не пойдет в общую квартиру.
Но и тут задумываться было не над чем. Ей в ту же минуту вспомнился так понравившийся ей охотничий шалаш на островке. Вот где была бы чудесная квартира, если только там можно поселиться! Но бояться, кажется, было нечего и некого. Судя по брошенной газете, очаровательное убежище посещалось своими хозяевами довольно редко и, по всей вероятности, только во время охотничьего сезона. Теперь же время охоты прошло, и Перрина смело могла осуществить свою мечту, перебраться на островок и зажить там полной хозяйкой шалаша.
Невозможное еще утром вдруг стало возможным и даже легко исполнимым вечером, и все благодаря ране Розали.
Перрина зашла в булочную, купила полфунта хлеба на ужин и, вместо того чтобы возвратиться к тетушке Франсуазе, зашагала по той же дороге, по которой возвращалась утром в мастерские после своей прогулки.
Но как раз в это же время на дороге, по которой должна была идти Перрина, показалось несколько человек фабричных, живших в окрестностях Марокура и теперь направлявшихся по домам к своим семьям. Девочка, вовсе не желая, чтобы кто-нибудь, хоть случайно, увидел, как она проскользнет по тропинке к ивняку, поспешно свернула в сторону, скрывшись на опушке леса, поднимавшегося вверх по косогору. Когда эти люди пройдут и она останется совершенно одна на дороге, только тогда рискнет она пробраться в свое таинственное убежище. Там, на островке, оставив дверь шалаша отворенной, будет она смотреть на заход солнца и вместе с тем, не спеша, поужинает, вместо того чтобы глотать куски на ходу, как ей пришлось делать это за завтраком.
