— Пожалуйте! — запела она, кланяясь и прижимая шаль к подбородку. — Пожалуйте в комнаты… А коня во двор… Никифор! Никифор!
С хрипом раскрылись ворота, в них показался толстогубый парень в рубахе распояской.
— Веди скорей лошадь во двор, разгриба! — закричала ему женщина и пошла впереди гостей по хлипким ступенькам крылечка в дом.
Комната, в которую Гриша попал, страшно ему понравилась. Была она низенькая, темноватая, прохладная, окна заставлены фикусами и геранью. Огромная голландская печь с разноцветными изразцами занимала половину комнаты; по фасаду печи шел узкий карниз уступом, и на карнизе сидел великолепный фарфоровый кот — лиловый, с зелеными глазами. И воздух в комнате был какой-то необыкновенный, чуть затхлый — пахло травами, полынью, мятой. У образов старого письма, таких темных, что ни одного лика на них не разобрать, мерцала малиновая лампада.
Шпаковский как вошел в комнату, так и стал сразу прощаться:
— Дела, дела и еще раз дела! К вечеру забегу.
А на столе уже шумел пузатенький самовар на гнутых ножках, розовели леденцы в стеклянной баночке… Напрасно ушел Шпаковский…
Прихлебывая чай с синего блюдца, хозяйка — звали ее Ненила Петровна — сказала ленивым голосом:
— Сроду у нас в окружности разбойников не было… — И замолчала надолго, дуя сложенными сердечком губами на горячий чай. Наконец вымолвила не спеша: — Теперь объявились.
— Где? — спросил недоверчиво Иван Шумов.
— Сказано в старых книгах: «и встанут тати в нощи…»
— Где ж они объявились? — перебил отец.
— Неужто не слыхал? На неделе казну ограбили под самым городом, у речки. Стражники деньги везли в банк, полторы тысячи, а они-то, разбойники, из-под мосту и выскочили…
Гриша ясно представил себе высокий мост, по которому они с таким грохотом проехали сегодня, и вымазанных сажей разбойников с длинными ножиками.
— И сражения, сказывают, никакого не было. Оторопели стражники. Как увидели Кейнина — это главарь ихний, днем в лесу хоронится, ночью выходит, — так и пали духом: деньги отдали и сами после чуть отдышались…
— Я Кейнина знаю, — сказал Гриша и испугался, замолчал.
— Ну вот видишь: ребята, и те про него слыхали. Страшное дело: латыш за разбойный промысел взялся! Сроду этого у латышей не было…
У Гриши пропал к леденцам интерес. Он отодвинул блюдце с чаем и не отрываясь глядел на круглые, тронутые мелкими оспинками щеки Ненилы Петровны.
— А те полторы тысячи собрали с мужиков, с двенадцати деревень, — штраф за телеграфные столбы: спилили столбы под Пеньянами… Да это ведь в ваших местах, Иваныч. Слыхал небось. Зачем спилили, не умею сказать. Я этих делов не знаю. Кто говорит — будто барону Тизенгаузену назло спилили… Явились стражники в город: расписку кажут… Дал им ту расписку Кейнин. С печатью — все, как положено: деньги, мол, получил. В насмешку над властью, что ли, он это сделал? Я вот сколько живу на свете, Иван Иваныч, а про этакое не слыхивала.
Гриша толкнул ногою стул, пошел к двери. Через крохотные сенцы, мимо рассохшейся бочки и хомутов, развешанных по стенам, пробрался он во двор. Распряженный конек, на котором они приехали в город, стоял, понурясь, над вязанкой сена, а под телегой лежал давешний парень — спал, страдальчески распялив огромный рот.
Гриша поглядел на парня. Ему стало скучно. Он пролез сквозь приоткрытые ворота на улицу, пошел по мостовой. Вот и опять те же голубые баранки на вывеске и городовой на перекрестке. Гриша обошел его со всех сторон, разглядывая; и вдруг увидел вдали серебряную чешую реки. Тогда он, не раздумывая, зашагал вперед.
У реки сидел мальчишка, босой, в ситцевой рубахе, резал ножом ивовый прут. Гриша сел поодаль.
Мальчик кончил резать, спрятал ножик в карман и сказал:
— Хошь биться на саблях?
— А где сабли? — спросил Гриша.
— Вот.
Он протянул Грише прут.
— Нет, не хочу.
— Слаб! — сказал мальчик. — Ты откуда явился?
— Из «Затишья». А ты?
— Видал кузню? — Мальчик махнул рукой в сторону, и Гриша увидел в той стороне черную крышу кузницы. — Мой батька коваль. Силы страшенной. Я как вырасту, тоже силы наберусь. Только я ковалем не буду.
— А кем?
— Солдатом. Я воевать стану.
Мальчик помолчал, разглядывая Гришу. Потом спросил:
— Тебя как зовут?
— Гришей.
— Меня — Савкой. Нырять умеешь? Ох, и тих ты! Недаром из «Затишья».
— Я не тихий. И нырять умею. Наверное, не хуже тебя.
— А ну, скидывай порты!
Мальчик, не дожидаясь, первый мигом снял рубаху, штаны и, сложив ладошки углом, прыгнул с берега в воду.
Гриша поглядел, как он плавает — и на спине, и боком, и по-лягушечьи — и не утерпел: тоже разделся, полез в воду.
Они долго плавали, ныряли, хвастались друг перед другом — сидели под водой, пока не займется дыхание. Вылезли на берег синие.
— Батька говорит: второй спас прошел — купаться грех, — проговорил Савка, стуча зубами.
Они оделись, взяли по ивовому пруту; пошли к дороге.
На дороге, у известковых гор, дымилась белая пыль.
— Гляди, гляди! — торопливо сказал Савка.
Но Гриша и сам видел: скакали к городу двое, и один из них — на гнедой лошадке со стриженой гривой, с коротким, по репицу, хвостом — был Альфред Тизенгаузен. Позади на большом костистом мерине трясся усатый Викентий.
Альфред был на этот раз в клетчатом картузике, прихваченном лаковым ремешком к подбородку, в желтых сапожках со шпорами.
Подскакав ближе, Альфред остановил лошадь и уставился бледными глазами на Гришу: видно, узнал. С минуту он как будто раздумывал, потом тронул повод, и лошадь, гарцуя, жеманно перебирая точеными ногами, пошла прямо на Гришу.
Мальчики перепрыгнули через канаву, отбежали.
Викентий на своем мерине остановился у края дороги и смотрел хмуро: ждал.
Савка крикнул Грише:
— Не бойся: конь на человека ни в жисть не пойдет!
Тогда Альфред ударил лошадь шпорами, и она, задрав голову, неистово заплясала у канавы. Барон изо всех сил дернул повод — лошадь, оскалившись, перескочила канаву.
Савка, осмелев, вытянул ее по крупу своим прутом.
Лошадь взвизгнула, круто повернулась, ударила задними ногами и помчалась галопом к городу. За Альфредом, трясясь в высоком седле, поскакал Викентий.
Гриша глядел им вслед. Он не сразу заметил, что Савка лежит на земле иссиня-бледный.
— Ч-черт… видно, по колену задела подковой.
Он попробовал встать, захромал, охнул. Помолчал, хотел улыбнуться — скривился:
— Будет мне теперь баня от батьки!
И опять прилег у канавы, стиснув зубы.
Гриша стоял растерянный: что теперь делать?
И вдруг увидел отца: тот шел к ним от моста, непривычно торопливо размахивая руками. Брови у него были сердито нахмурены. Подойдя, он спросил сына грозно:
— Ты что это, неслух? Ишь, куда забрался, постен!
Потом, поглядев на Савку — тот все пытался встать, — спросил:
— Подрались, что ли?
— Нет, не дрались. Его лошадь ударила, — сказал Гриша.
Отец наклонился, дотронулся до Савкина колена, и тот — в первый раз — вскрикнул.
Иван Шумов покачал головой:
— Ай-ай… Цела ль кость?.. Ну, давай, парень, отнесем тебя пока что домой. Где живешь ты?
Он бережно поднял Савку.
Тот простонал:
— Ой, дяденька, батьке не сказывайте!
— Ну как же, дурень, не сказывать: тебе, может, костоправа надо… Куда нести-то?
— К кузне, — сказал Гриша: — он коваля сын.
Иван Шумов зашагал с Савкой на руках к видневшейся у дороги черной избушке. В дверях кузницы показался коваль с молотом в руках. Увидев сына на руках незнакомого бородача, он закричал:
— Доигрался?
И вдруг, поглядев на Савку, бросил молот, подбежал ближе. Он принял сына из рук Шумова, отнес его в избушку.
Гришин отец спросил с порога, вглядываясь в сумрак кузницы:
— Доктора позвать не надо ль?
— Какие там доктора для нашего брата! — глухо ответил голос из кузницы. — Спасибо, добрый человек. Отлежится.
…Гриша весь день думал о Савке. А отец и поругать его забыл за самовольный уход. И когда под вечер Гриша спросил: «Можно, батя, я пойду за ворота?», отец ответил рассеянно: «Далеко не уходи».
Выйдя за ворота, Гриша незаметно для себя опять зашагал к речке — к тому месту, где они купались с Савкой.
Закатное небо было невеселое, грозное. Свинцовые, с кровью облака кипели на краю неба, и багровый свет зловеще отражался в речной воде. Гриша пошел вдоль берега.
Тут всюду рос ивняк — чем дальше, тем гуще. В одном месте кусты оборвались, и Гриша увидел на траве черную фигуру. Он остановился. Человек повернул всклокоченную голову, и Гриша узнал кузнеца. По темному лицу его медленно текли слезы, пропадали в густой бороде. Вот когда он плакал об искалеченном сыне!
Ах, нехорошее дело, беда — увидеть взрослого человека, мужика, плачущим!
