— Мне непонятно, почему ее молчание тебя так волнует, — вдруг очень ехидно сказала мама.
Тогда Виктор Александрович рассердился и сказал, что, по его мнению, любого нормального человека это должно волновать. Тем более — журналиста, тем более — работника советской печати!
Теперь уже рассердилась мама и сказала, что ей все это до смерти надоело. И папина игра в благородство надоела, и он сам надоел, и его Татьяна Петровна тоже.
В ответ на это папа опять вспыхнул, как спичка, и тоже сказал, что ему вообще все на свете надоело!
Тогда уж я не выдержала, тоже вспыхнула и тоже крикнула им в щелку, что они нам с Санькой оба со своими ссорами еще раньше до смерти надоели! Оба!
После этого мы все четверо, до смерти надоевшие друг другу, разбрелись по углам, в доме стало тихо и грустно. Так тихо и так грустно, что мне захотелось залезть под папино пальто и не вылезать оттуда до послезавтра.
Глава VII. Возвращение капитана
Со мной что-то случилось. Мне хочется почему-то делать всем приятное. Я почти каждый день мою полы. Я даже нашу старую медную жабу начистила кирпичом до блеска. Вчера я даже вымыла лестницу. Правда, не потому, что мне хотелось сделать приятное Татьяне Петровне, а потому, что эту самую лестницу собиралась мыть Марулька. Я знаю, как она моет лестницу! Она выливает на нее целое море! А я же не укрыла Вандердекена полиэтиленом.
В нашем доме стоит тишина. Мама ходит печальная и виноватая, и мне ее ужасно жалко. А папы нет. Наш непутевый Виктор Александрович уехал в Ленинград… Да, в Ленинград! Искать художника Корнеева, чтобы договорить с ним о Тане Плетневой.
Мама ему ничего не сказала. Только перед самым его отъездом совсем-совсем равнодушно, словно это ее совсем не касалось, спросила:
— Интересно, все-таки, где ты взял денег? Какие такие драгоценности ты заложил?..
— Изумруды! — сказала я.
У меня это совсем нечаянно вырвалось. Просто я вспомнила наш тогдашний разговор с Марулькой. А папа это понял, как насмешку, и обиделся.
А у нас тут без него произошло одно событие — уехал Аркадий Сергеевич. Я слышала, как он прощался с Татьяной Петровной на крыльце. Они даже не прощались, а ссорились друг с другом, потому что Аркадий Сергеевич уговаривал ее ехать на работу в какой-то далекий, но хороший город, а она отказывалась. Он обещал ей квартиру, большую зарплату и еще какого-то ассистента, а она не соглашалась. Он сердился и сокрушался, что потерял зря столько времени и что приедет к себе в театр опять без главного режиссера, а разве не все равно Татьяне Петровне, раз уж она все равно уехала из Москвы, где, в каком городе, ей работать. Здесь же она зачахнет — так говорил Аркадий Сергеевич, а у них в городе — романтика, и город у всего мира на виду! Он же уцепился за Татьяну Петровну именно потому, что она уже рассталась с Москвой, других-то ведь не заставишь расстаться.
Потом Аркадий Сергеевич ушел. Прежде чем уйти, он сказал: «Бог с вами! Прощайте, обойдемся». И протянул ей громадный розовый цветок. Не знаю, где он достал этот цветок. Такие большие цветы у нас растут только в садике возле театра, но все равно там нет розовых.
Татьяна Петровна цветок не взяла. Тогда он положил его на крыльцо, прямо к ее ногам, словно она и в самом деле была королевой, и ушел, хлопнув калиткой на всю улицу.
Цветок стоит на моем столике в стакане. Я ничего не делаю, сижу у окна, и в окно мне видно кусочек серого неба. В наше окошко всегда виден один и тот же кусочек неба. И одну и ту же крышу нашей фабрики, и один и тот же дом на противоположной стороне улицы, и один и тот же кусочек горизонта — там, где небо сливается со степью. Может быть, все небо сегодня серое, а может быть, только один, мой кусочек?
Конечно, можно увидеть все небо целиком, если выйти во двор и настежь распахнуть калитку. Или залезть куда-нибудь повыше. Но я этого не делаю. Я сижу и жду, не раздастся ли наверху знакомое «тук-тук-тук». Раньше меня этот стук всегда злил, а теперь мне без него почему-то беспокойно и тревожно. Вот уже давно-давно не слышно этого стука. Почему? Почему она больше не ходит по комнате?..
А может, она просто купила себе домашние тапки? А может, шьет Марульке новую форму к первому сентября? На прошлой неделе они вместе ходили в магазин и принесли целый сверток материи. Сейчас все шьют новую форму. Лето идет к концу…
Я все лето мечтала, чтобы оно поскорее кончилось, а теперь мне вдруг делается грустно оттого, что оно уходит. Наверно, это потому, что хороших, солнечных дней было мало. Часто шел дождик, а это все равно, что стирка белья, — также скучно и нудно… И на душе у меня невесело. Это оттого, может быть, что мне все время кажется, что от меня что-то ушло. И мне все время хочется куда-то. Сама не знаю, куда, но куда-то хочется. Только не к Фаинке, конечно. И не потому вовсе, что мы с ней разругались. А потому, что мне уже надоело сочинять истории об одной моей знакомой девчонке, которая то и дело садится в лужу со своими привидениями и кладами из рубинов с крапинками! Может, все-таки, пойти куда-нибудь?..
Иногда со словами случаются странные вещи. Если очень долго вслух повторять какое-нибудь слово, оно начинает казаться ужасно странным и непонятным. Например, ка-лит-ка. Ка-лит-ка! Ка-лит-ка! И бывает же на свете такая чушь — ка-лит-ка!
Калитка распахнулась передо мной, как всегда, настежь, с тяжелым скрипом. Словно ей не хотелось скрипеть, но она знала, что ей, старой, стерегущей вход во двор дома с привидениями, скрипеть положено. И закрылась она за мной со скрипом — заржавела от дождя. А я тихонько пошла вдоль домов по нашей улице к вулкану с лопухами.
Та-тар-кин! Та-тар-кин! И бывает же на свете такая чушь! Та-тар-кин!
Когда я иду одна по нашей тихой улице и вижу знакомые до последнего кирпичика, до последней царапинки на оконных рамах дома и домики, мне всегда особенно сильно начинает хотеться, чтобы наш город поскорее прославился.
А еще мне очень хочется, чтобы у нас появился когда-нибудь совсем новый, незнакомый человек, который попал к нам случайно и даже не знает, куда он попал. Мне этого почему-то ужасно хочется. Может быть, это будет человек, по ошибке сошедший с поезда. Или летчик, потерпевший аварию и спрыгнувший с парашютом. А может быть, это будет космонавт! Он приземлится прямо на наш вулкан с лопухами, и я прибегу к нему и увижу его первая! Хорошо было бы, чтобы он оказался хоть чуточку близоруким. Космонавты не бывают близорукими, но этот чуточку будет…
— Где я? — спросит он меня в первую очередь.
Тогда я покажу рукой на нашу степь, освещенную восходящим (или заходящим) солнцем, и спрошу:
— А вы разве сами не догадываетесь, что это?
Он снимет шлем, чуточку прищурится, всматриваясь, и очень удивится:
— Это Волга?
— Нет, — скажу я ему.
— Неужели это — море? Черное море?
— Нет, — скажу я.
— Значит, Балтийское?
— Нет!
Тогда он совсем удивится, снова прищурится и снова всмотрится вдаль.
— Так неужели это Тихий океан?
И тогда я скажу ему:
— Это не океан. Это наша степь! Видите — как красиво! А вы и не знали.
И он согласится со мной, что красиво, а потом будет всему миру рассказывать о том, как хорошо в степи возле нашего города. Эх, если бы к нам прилетел космонавт!
Стоп! Я еще издали увидела, что на нашем вулкане кто-то есть! Я разом взлетела на вершину и наскочила прямо на Фаинку.
Она сидела в лопухах, обхватив руками коленки, и лицо у нее было в точности такое же, каким оно бывает у нее после двойки.
— Ах, Люська! — сказала мне Фаинка. — У меня такая депрессия, такая депрессия!
Я села рядом с ней в лопухах, нарочно здорово пихнув ее локтем, чтобы депрессия поскорее кончилась. Фаинка грустно поморщилась, и ее шоколадная родинка возле носа поползла влево. Вообще эта родинка у нее умела передвигаться то влево, то вправо, когда Фаинка морщилась или загадывала переживание. Влево-вправо, влево-вправо, влево-вправо…
— Отчего у тебя депрессия? — спросила я ее очень, холодно — ведь мы еще не помирились с тех пор.
— От тайны!
— И большая тайна? — спросила я.
— Слушай, Люська! Теперь я все знаю!
— Что знаешь?
— То самое про Татьяну Петровну… Мне мама рассказала. В театре-то все давным-давно знают, только молчат… Я вот думаю — какие они там все герои! Столько времени молчат!
— О чем?..
— И надо же было нашим девчонкам так в нее влюбиться! Надо же было так влюбиться!
— А что? — спросила я, и почему-то по спине у меня снова забегали мурашки. — Что такое?
— Я уж теперь и не знаю, как с девчонками быть! Они ж теперь все ее разлюбят.
— Ну, а тебе какая забота? Ты ж ее уже разлюбила. Поэтому сиди и помалкивай.
— А если я не могу помалкивать! Если у меня тайна!
— Мало ли у меня тайн! И даже не у меня, а у одной моей знакомой девчонки, которую ты не знаешь. Ты ее даже в глаза ни разу не видела.
