— Это кто тебя научил?
— Никто. Сам.
— То-то, вижу, что сам. Дикий народ в христианство обращали, а ты говоришь… Олух ты царя небесного.
— Ну вот, — сказал Самохин. — Как что не по-вашему, так непременно и олух. А по-моему, вот Амосов олух. Вы поглядите на него. Сидит уши развесил.
— Нет, не развесил, — вскочил Амосов. — Нет, не развесил! — И глаза его сверкнули гневом: — И я Майн Рида читал… Так индейцам и надо, раз они не хотели нашему богу молиться, по-нашему молитвы читать.
— Как это — по-нашему? — ввязался в спор Корягин. — Что же, по-твоему, индейцы должны «Преблагий господи» наизусть знать?
— Должны, — упрямо сказал Амосов.
А Самохин сейчас же перевел это на свой язык.
— По-индейски это будет вот как, батюшка: «Идопсог йигал-берп».
— Что? — удивился отец Афанасий.
— «Идопсог йигалберп», а наоборот — «Преблагий господи». Уж я-то по-индейски, поверьте, знаю.
— Ну, вот что, — окончательно вышел из себя отец Афанасий. — Иди-ка ты из класса, образина!
— Го-го-го-гооо! Хы-а! Хо-хо! Ох! Ой, не могу! — заорали, загоготали на все лады гимназисты, и неудержимый их смех смешался с заливающимся в коридоре звонком.
Отец Афанасий, видя, что все равно разошедшихся сорванцов ему не перекричать, укоризненно покачал головой, взял с кафедры журнал и медленно поплыл из класса.
На перемене надзиратель Попочка бегал по коридору и кричал:
— Где Токарев Владимир? Позвать Токарева Владимира!
— Мухомор, тебя Попка спрашивает, — сообщил Медведев. — Рыщет по всей гимназии.
— Меня? — удивился Мухомор.
Подойдя к Попочке, он сказал:
— Вот я.
— К директору!
— За что?
— А там узнаешь.
Ребята окружили Мухомора. Знали — к директору зря не вызовут. Либо жди чего-нибудь приятного, либо грянет над тобой гроза. Однако приятное случалось очень редко. В прошлом году, например, директор вызвал к себе восьмиклассника Веретенникова, папаша которого владел в городе двумя магазинами, баней, гостиницей, и назначил распорядителем гимназического бала. В честь такого торжества Веретенникову сшили новый темно-синий мундир на шелковой белой подкладке. На балу Веретенников задирал нос и назло товарищам, все время танцевал с Лилей Хариной — гимназисткой шестого класса. Лиля носилась бабочкой, сияла, надменно посматривала на подруг. Кружась в вальсе, она подарила Веретенникову розочку. Тот сейчас же приколол ее к своей груди. Но в вихре нового танца розочка откололась и бесшумно упала на пол.
Вяхирев Серафим, верзила из того же восьмого класса, воровато схватил цветок, смял и сунул себе в карман. Веретенников увидел и грозно потребовал немедленно возвратить розу. Вяхирев не отдал. Тогда они пошли в раздевалку за вешалки и там подрались.
Дрались молча и долго.
Напрасно Лиля ждала своего кавалера. Кавалер уныло сидел на полу посреди раздевалки и мрачно рассматривал в зеркальце исцарапанный до крови нос. Предстать с таким носом перед Лилей было выше сил Веретенникова. Он встал, медленно надел шинель, злобно сунул ноги в калоши и поплелся домой, поклявшись отомстить обидчику. А на другой день и ему и Вяхиреву директор делал строгое внушение. Вот это и все, что было «приятного» за последний год. Во всех остальных случаях директор вызывал прямо для нахлобучки. Вот почему, узнав, что Мухомора требуют к его превосходительству, ребята спешили пожать ему руку, подбодряли и желали всяких благополучии. А Самоха сказал:
— Иди, Володька, авось как-нибудь жив останешься. Я и то живой вырвался. Помнишь? Мы еще тогда с тобой в первый раз встретились. Только совет тебе: меньше говори, больше молчи и немного дурачком прикидывайся. Это помогает. Иди, не робей.
— Да я и не робею, — сказал Мухомор, почесывая свой золотистый затылок. — Только понять не могу: за что? Может, наябедничал кто? Может, Амосов или Швабра?
Оправив пояс, куртку, отряхнув с себя мел, Мухомор откашлялся и пошел. Дверь в директорский кабинет открыл ему сам Попочка.
Войдя, Мухомор сделал два шага, шаркнул, сдвинул каблуки и замер перед письменным столом Аполлона Августовича. Тот продолжал рассматривать какую-то ведомость и даже не поднял глаз.
Мухомор ждал.
Директор по-прежнему делал вид, что не замечает вошедшего, сосредоточенно перелистывал бумаги и синим карандашом ставил на полях птички. Прошло минут пять, пока он наконец медленно поднял голову, откинулся на спинку кресла, отложил в сторону карандаш и произнес:
— А… Это ты…
— Я…
— Подойди ближе. Так. Еще шаг вперед. Что скажешь?
— Не знаю, — начал Мухомор. — Вы звали.
— Переводясь в нашу гимназию, ты обещал хорошо вести себя. Помнишь?
— Помню. Но я ведь ничего не сделал такого…
— Ты забываешь, где ты учишься, — строго сказал директор. — Вот что плохо. Где ты учишься?
— Здесь.
— Это не ответ. В каком учебном заведении ты учишься?
— В гимназии.
— Вот именно. У тебя на мундире сколько пуговиц? Девять? А на обшлаге сколько? Две? Что это значит?
— Девять и две? Одиннадцать.
— Замолчи. Всякую гадость ты знаешь, а этого не знаешь. Кто учредил гимназию?
— Нашу гимназию? Вы…
— Глупо. Не я, а императрица Екатерина Вторая. В слове «Екатерина» девять букв, потому и на мундире у тебя девять пуговиц. На обшлаге две пуговицы, это значит «Вторая». Екатерина Вторая. А что из этого следует?
Мухомор переступал с ноги на ногу, потрогал ухо, кашлянул и уставился на письменный стол, где в толстом сафьяновом переплете лежал кондуитный журнал.
— Гимназия, — продолжал директор, — это такое учебное заведение, откуда выходят порядочные люди, а не вольнодумцы и фантазеры. Кто это тебя научил сказать батюшке, что насаждение христианства среди диких племен Америки — плохое, нехорошее дело? Это тебе дома такие мысли внушают? Или, может быть, кто-нибудь из старшеклассников? А? Говори честно и откровенно. Не бойся.
«Поп наябедничал», — подумал Мухомор. Посмотрел на директора, на кондуит…
— Я жду ответа, — закуривая папиросу, сказал Аполлон Августович. — Говори.
— Я… — начал растерянно Мухомор. — Я… — И умолк.
— Ну-ну, продолжай.
— Я это сам… Никто меня не учил.
— А отец твой… Ну, как бы тебе сказать… Он читает какие-нибудь книги?
— Отец? Он редко бывает дома. Он больше на паровозе.
— Ну, а когда приезжает, он читает же что-нибудь? — Читает.
— Что же именно он читает?
— Не знаю.
— Как это не знаешь? Евангелие, например, он читает? В церковь ходит?
— В церковь? Ходит, — соврал Мухомор. И вдруг вспомнил все, что делается у них дома. Отец в церковь совсем не ходит, мать ходит редко, да и то, если пойдет, отец посмеивается. Его, Мухомора, отец тоже никогда в церковь не посылает. Привозит отец с собой какие-то книжки, часто дает их читать знакомым машинистам, кочегарам, рабочим из мастерских и всегда говорит при этом:
— На всякий случай, поаккуратнее, товарищи, чтобы не всякий видел, потому как эти книжки… такие книжки, что и в Сибирь с ними угодить недолго. Читай, другому давай, а глазами туда-сюда поглядывай, посматривай, чтобы, неровен час, какой шпик не разнюхал.
Ему, Мухомору, тоже наказывал:
— Обыск у нас был, помнишь? То-то, брат, держи ушки на макушке, да по ошибке вместо арифметики мою книжку в гимназию не затащи, а то будет тебе арифметика.
И еще вспомнил Мухомор, что про царя отец всегда говорил сердито и непочтительно. И про хозяев на железной дороге, и про полицию.
Все это молнией пронеслось в его голове, и стало понятно, что и зачем хочет выведать у него директор.
— Отец в церковь ходит часто, и мать ходит часто, — твердо сказал он и тут же прикрасил, будто на крещение мать святой водой все комнаты окропила.
— Вот видишь, — поднял палец директор, — родители у тебя хорошие, а ты в кого? Как это можно так сказать, да еще при всем классе, что дикарей не следует обращать в христианство? Откуда у тебя эти фантазии? С кем ты дружишь?
Мухомор чуть-чуть не сказал: «С Самохиным», да вовремя спохватился. Соврал:
— Ни с кем в особенности, а так… Со всеми… — Почему с Амосовым ссоришься?
«Все знает», — не мог скрыть удивления Мухомор и подумал: «Уже кто-то донес». Сказал осторожно:
— С Амосовым я не ссорюсь, а только он сам по себе, а я сам по себе.
— Почему?
— Так… У него отец важный, а у меня простой, а Амосов это всегда показать хочет.
Вдруг Мухомор покраснел, загорячился. Сказал:
— Я такой же гимназист, как и он. Если он нос дерет, так что? Дерет и пусть дерет, а я с ним дружить не хочу. А трогать я его не трогаю. Не дразню и не бью. А что он ябеда, так это вам весь класс скажет. Его отец на рысаках. Пусть. А мой на паровозе… Так что?
