Я вошла было в ворота, но сторож застучал палкой и грубо закричал на меня:
– Куда лезешь, черная! Не видишь, что ли, что здесь написано?
Он ткнул пальцем в вывеску на решетке. Но это было напрасно: я еще не умела читать. А если бы я была грамотная, я, наверно, заплакала бы от обиды. На решетке висела дощечка:
НЕГРОВ И СОБАК НЕ ВОДИТЬ.
Наступил декабрь. Однажды, выйдя из дому, я заметила в городе необычное оживление. По улицам сновало множество экипажей. В них сидели развалясь джентльмены в цилиндрах, с золотыми цепочками на жилетах. В шляпе с плюмажем проскакал на четверке лошадей губернатор. В саду играл военный оркестр: там было гулянье и вечером должны были зажечь фейерверк. В порту все суда были разукрашены флагами.
В сумерки мама послала меня в лавку за маисом. Лавка была полна народу. Мне показалось, когда я вошла, что кто-то произнес имя Джона Брауна.
– Так ему и надо, старому разбойнику, – сказал лавочник. – Слыханное ли это дело – поднимать рабов против их законных владельцев!
Сердце у меня сильно забилось. Я побежала домой и рассказала обо всем маме. Мама очень взволновалась.
– С ними случилось что-то недоброе… У меня тяжело на сердце, – повторяла она, шагая из угла в угол.
Она передала Гапкину все, что услышала от меня. Но негр или ничего не знал, или не хотел говорить. Во всяком случае, он принялся успокаивать маму и твердил, что мне, наверно, показалось, что никто и не думал говорить о капитане.
Прошло несколько дней. Однажды вечером мы с мамой собирались ложиться спать, как вдруг Прист насторожился и сердито зафыркал. Почти сейчас же вслед за этим дверь отворилась, и в комнату быстрыми шагами вошел худой оборванный негр.
– Наполеон! – воскликнули мы и бросились к глухому. – Откуда ты, Наполеон?
Глухой подошел к столу и, не отвечая, посмотрел на нас. От этого взгляда, печального, неподвижного, нам сделалось не по себе. Мама схватила негра за руку:
– С чем пришел, Наполеон? С горем? С радостью?
Негр полез за пазуху и вытащил свернутый жгутом такой знакомый мне и маме красный шарф отца. Этот шарф был на нем в Харперс-Ферри. Теперь он лежал перед нами, выгоревший, потертый на середине, как будто сохранивший тепло отцовской шеи.
Увидев шарф, мама бессильно опустилась на стул.
– Вот, – сказал глухой. – Прислали. Один – привет. Другой – шарф.
Капитана Джона Брауна и мулата Джима Бэнбоу повесили на главной площади Чарльстоуна 2 декабря 1859 года. Их осудили на казнь как бунтовщиков, осмелившихся восстать против узаконенного рабства.
Было ясное солнечное утро. Горы стояли окутанные голубой дымкой. Осужденных посадили на телеги. С каждым из них на той же телеге везли гроб. Джим Бэнбоу был молчалив и сосредоточен, Капитан, напротив, охотно разговаривал. Он с наслаждением вдохнул свежий воздух, потом поглядел на горы.
– Какой прекрасный день сегодня! – сказал он сопровождавшему его шерифу.
– Вы храбрый человек, капитан, – заметил шериф.
– Таким воспитала меня мать, – спокойно отозвался Браун.
– Вы гораздо храбрее меня, капитан, – сказал шериф.
– Все-таки жаль расставаться с друзьями, – ответил Браун.
Они подъехали к главной площади. Их встретили барабанным боем. Вся площадь была оцеплена солдатами.
Полк чарльстоунской милиции стоял в полной боевой готовности. Боялись выступления сторонников Брауна, боялись восстания.
Поглядеть на казнь своего злейшего врага съехались крупнейшие плантаторы штата. Здесь были Смайлсы – отец и сын, Кошачий Паркер и другие. Им отвели лучшие места, откуда виселица была видна как на ладони.
Капитан и Джим оглядели площадь. Они знали среди собравшихся сотен людей есть один друг, сердце которого бьется вместе с их сердцами, который в эту минуту стоит, затерявшись в толпе, и шлет им свой прощальный привет. Этот друг – глухой Наполеон.
Негру удалось через часовых дать знать осужденным о своем присутствии. Тогда Джим переправил ему шарф для передачи близким.
Матушка Браун пыталась увидеться с капитаном, но он послал ей сказать, что не хочет, чтобы она видела его в эти последние минуты его жизни
– Она знала меня сильным. Пусть же я сохранюсь в ее памяти сильным и непобедимым, – сказал он.
Джима и капитана ввели на помост. Обоим им завязали глаза и надели на шею петли. Джон Браун неловко шагнул вперед, но не попал в люк. Шериф закричал ему:
– Вы не туда ступаете, капитан! Сделайте еще шаг вперед!
Тогда из-под повязки раздался спокойный голос капитана:
– Я ничего не вижу, джентльмены. Подведите меня сами к моей смерти.
Он повернул голову к народу на площади и отчетливо сказал:
– Мы согласны нашей жизнью заплатить за свободу негров. Мы умираем с радостью.
– Долой рабство! – подхватил Джим Бэнбоу, срывая с глаз повязку. – Долой угнетателей!
И чей-то голос из толпы отозвался восторженно и громко:
– Долой рабство!… Слава капитану!…
Поднялась суматоха. Солдаты бросились на голос. Они пробирались сквозь толпу и каждого спрашивали:
– Кто кричал? Где кричали?
Но никто не знал. Каждому казалось, что кричали где-то на другом конце площади. Между тем, пользуясь суматохой, палачи закончили свое страшное дело.
Дом наш огласился воплями. Мы с мамой стонали и причитали, забыв об осторожности. Умер наш смелый защитник Браун, нет больше в живых веселого, заботливого отца! Никогда больше не услышим мы его песен, никогда больше не прикоснется к гитаре его темная сильная рука…
Наполеон с грустью глядел на нас. Ему и самому было не легче: он был привязан к Брауну, как к родному отцу. Немного погодя, он начал прощаться.
– Опять покидаешь нас, Наполеон? – сквозь слезы спросила мать.
– Надо, – сказал глухой. – Капитан завещал. Матушка Браун и я. Дело капитана. Вместе работать.
– Он идет продолжать дело капитана, – догадался Гапкин, хорошо понимавший бессвязную речь глухого.
Наполеон направился к двери. У порога он обернулся:
– Скоро война. Капитан сказал.
Он сделал вид, что прицеливается из ружья, и исчез…
Потянулись тоскливые месяцы. Мама почти не спала, часто болела. К нам заходили негры, приятели Гапкина. Все они горячо обсуждали казнь Джона Брауна и говорили, что смерть капитана и моего отца всколыхнула всех на Севере и на Юге. Я слушала эти разговоры, и мне хотелось самой взять ружье и отомстить рабовладельцам за отца и капитана.
Однажды я стояла на берегу, глядя на плывущие по реке лодки и пароходы. День был холодный, дул сильный ветер. Вода отливала нефтью и сталью, моросил мелкий дождь. Прист, по обыкновению, сидел у меня на плече. Я задумалась, уж не помню о чем, как вдруг кто-то рванул у меня кота и свирепый голос произнес над самым моим ухом:
– Вот ты где, черная тварь! Попалась-таки наконец!
И обвислая физиономия Паркера появилась передо мной. Он был одет в бархатный костюм и, как всегда, увешан оружием. Паркер одной рукой крепко держал Приста, а другой ухватил меня за ухо. «Бежать! Во что бы то ни стало бежать!» – мелькнуло у меня в голове. Я вцепилась зубами в руку моего врага. Паркер вскрикнул от боли и на секунду выпустил мое ухо. Этого мгновения было достаточно: я вывернулась и, несмотря на хромоту, быстро побежала по улице, к докам и пристаням.
– Держи! Лови! – заорал Паркер и бросился за мной.
Я слышала топот его подкованных сапог. Пор вой моей мыслью было бежать домой, к маме. Но в следующий момент я подумала, что Паркер откроет наше убежище, и тогда нам всем несдобровать. Нет, я не должна выдавать маму и Гапкина. Но тогда куда же спрятаться? За мной все громче раздавался топот Паркера, я слышала уже его тяжелое дыхание. Хромая нога сильно мешала мне бежать. Еще мгновение – и он поймает меня. В эту минуту я увидела перед собой открытую дверь какой-то мастерской. Не оглядываясь, не раздумывая ни секунды, я юркнула туда, захлопнула за собой дверь, защелкнула задвижку и только тогда оглянулась вокруг.
Это была, по-видимому, корабельная мастерская. В открытые задние ворота виден был наполовину готовый скелет судна, стоявший на стапелях. Кучи стружек валялись по всем углам. Не сколько белых рабочих – плотников – молча строгали какие-то деревянные части.
Когда я, задыхающаяся, растерянная, заскочила в мастерскую, они бросили работу и обступили меня.
– Спасите… Гонятся… за мной… Сейчас придут сюда… – еле могла я выговорить.
Едва я произнесла это, как в дверь забарабанили тяжелые кулаки.
– Эй, открывай! Сию же минуту открывай, а то дверь высажу! – проревел Паркер.
– Ложись сюда, в угол, – быстро сказал мне рыжеватый плотник.
Я покорно легла в угол, и рабочие, будто по молчаливому уговору, принялись забрасывать меня пахучими сосновыми стружками. Через секунду меня уже не было видно.
