Куплет пропели еще раз. Ангелина Анатольевна сказала:
— Вы лаете, а не поете.
— Песня-то про собаку, — брякнул Валерик.
Все засмеялись. Не надо было так шутить, не в его положении… Самое лучшее — тихонечко стоять, посапывать в две дырочки и делать вид, что поешь. Но такой уж он есть, Валерик, — будто кто подталкивает всегда. Ангелина Анатольевна обиженно моргала коровьими ресницами: за что же он ее так? Она ведь такая, в принципе, добрая. Валерик делал вид, что поет, в то же время думал о том, что вот он стал почти взрослым, а все равно сам себе не хозяин и что, наверно, жизнь так несовершенно устроена: все мечтают об одном, а делают совершенно другое. Никто не знает, никто не догадывается, как он сейчас несчастен. Никому нет до него дела. Никто не знает о его тайных мыслях и страхах, а если бы знали, тогда бы, конечно, поняли его, посочувствовали бы, помогли. Не он один, естественно, нуждается в понимании. Послушать Вадима Петровича, так все. Трава нуждается в понимании, чтобы ее не мяли, дерево — чтобы не рубили. Только не всем дано почувствовать это. Вот Шагалу — да… На какое-то время Валерик забылся, увлекшись своими мыслями. Шагал, размышлял он, может угадать самое сокровенное желание человека. Но и не только человека… У коровы, лошади, цветка тоже могут быть сокровенные желания. Вообще у любого предмета… Думают, наверно, не только люди и дельфины. Вот Шагал корову рисовал… Корова целый день бродила по дальним пастбищам, пыльным дорогам, она устала, сбила копыта, но близок уже дом, отдых. Ей мнится чистый хлев, хозяйка с подойником и белым полотенцем; щекочет ноздри душистый запах сена… И цветок думает, думает по-своему. Шагал писал цветы. У цветка не мысль, а зачаток ее, немного мысль, немного чувство. И камень думает. Но мысль у камня примитивная и страшно замедленная, одна на всю жизнь затвердела. Лежит какая-нибудь глыба на краю вершины и думает-мечтает, чтобы ее кто-нибудь слегка подтолкнул. Эх, как бы она лихо покатилась вниз, прыгая затяжными с замиранием духа прыжками. Тысячи лет проходят для камня быстро, как один день, он стареет от дождя и ветра, от солнца и мороза, и вот уже появляются трещинки-морщинки, которые раскалывают его на части, камни-дети, а мечта так и остается мечтой.
Валерик забыл о том, что надо открывать рот, изображать, что поешь, смотрел на Ангелину Анатольевну, улыбался. Мысленно он уже набрасывал холодными фиолетовыми мазками ее профиль. Контур профиля — это внешнее, холодное и недоступное. Напускное в большей степени, может быть. На самом же деле хоровичка не такая, внутри холодного контура надо прописать осторожными, теплыми охристыми мазками то настоящее, что ей свойственно. Ангелина Анатольевна должна стоять на кухне с половником в руках и разливать дымящийся борщ. За столом ее муж в полосатой пижаме, чистенький и толстенький сынок. Розовощекий, конечно. Кружевная салфетка, подоткнутая за воротник, ослепительно бела.
В своем воображении Валерик далек был от хора, от Алика и связанных с ним неразрешимых проблем.
Вошел Авенир Александрович, встал сбоку.
— Этот мальчик, в белой рубашке, сам не поет и другим мешает, — сказала Ангелина Анатольевна.
— Чирков, в чем дело? Почему не поешь? — В белых рубашках были многие мальчики, но директор почему-то сразу понял, о ком речь.
— Не поется что-то.
— Всем поется, а тебе — нет. Хор — коллективное творчество. Тут важно, чтобы каждый старался, — иначе конечный результат получится плохим. Между прочим, в хоре сразу видно, кто болеет за общее дело, а кто — нет.
Валерик не возражал Авениру Александровичу: директор не любил — да и кто из взрослых любит? — когда возражают.
— Все поют, а он молчит, — повторила Ангелина Анатольевна.
— Хорошо, — решил директор, — пусть теперь наоборот: все молчат, а он поет. — Он сел к роялю и начал по-злому рубить клавиши.
— Не буду я петь, — под музыку и под смех ребят сказал Валерик.
— Очень жаль, — со значением сказал директор. — Ангелина Анатольевна, как вы считаете, есть у Чиркова способности?
— Слабые.
— Слабые надо развивать, чтобы стали сильными.
— Нет у меня способностей. Совсем. Бездарь я, — сказал Валерик.
— Из-под палки петь не заставишь, — сказала Ангелина Анатольевна.
— У меня голос ломается.
— Голос. Ломается. А чего тогда пришел?
— Сами сказали…
— Таак… А в каком ты, кстати, классе?
— В восьмом, — подсказали из хора.
— Как время летит, — вздохнул отчего-то Авенир Александрович… — А ты иди, Чирков, иди, ты же вон теперь какой самостоятельный, что тебе коллектив?! К тому же и голос ломается. Зачем только ты приходил, не знаю. Наверно, специально для того, чтобы сорвать занятие. Наверно, ты не хочешь, чтобы у нас был самый большой в городе хор.
Валерику стало жалко Авенира Александровича, жалко Ангелину Анатольевну, но больше всех жалко самого себя. Чуть не сорвался, не заревел, как пацаненок.
За дверью ждал Алик. Он уже успел сходить домой переодеться, был он теперь в старом отцовском кожане с кожаной кепкой в руках. Над головой Алика висели портреты отличников. Среди прочих и его. На нем он был без очков, взгляд строгий и честный.
— Поешь, Валериан? А мне грустно, Валериан. Чего-то петь не хочется. Ты не знаешь почему, а?
Валерик проснулся с ощущением, что день будет тусклый, холодный. Смутно маячила неотвязная тень Алика, стоял перед глазами Чувякиш — в нудной пыли, в зловонии хлорки.
В открытую дверь из своей комнаты он видел отца, сгорбившегося в кресле. Он слушал Вивальди, который грязно сочился из старенького динамика. Отец не пропускал ни одного филармонического концерта с Вивальди, была у него и пластинка с записями московского камерного оркестра, однако она стояла на полке среди книг без дела, все не могли собраться с деньгами купить проигрыватель… Мелодическое движение флейт и гобоев прекратилось, динамик сплюнул еще непережеванную музыкальную полуфразу, смолк совсем. Валерик удивился, что отец не ударил по динамику, не заставил доиграть любимый «соль минор». Не такой какой-то, подумал он про отца.
Мать брякала на кухне посудой, готовя к завтраку стол.
Шлепая босыми ногами, Валерик прошел в ванную. Отрешенно смотрел, как голубая струя бесстрашно дробилась о раковину, с сонной инерцией раздумывал, под каким предлогом выскользнуть на улицу, чтобы родители ничего не заподозрили. Хотя окончательно он еще не решил, ехать с Аликом на Чувякиш или нет. Если рассудить по чести — ехать надо, сам виноват. Алику следует еще спасибо сказать, что разрешил отработать. Но… до смерти не хочется. Валерик посидел на краю ванны, умываться не стал, — вода текла из горячего крана, но была холодной и не теплела.
Заглянул на кухню — завтрак не скоро. Попить молока да и улизнуть. Взялся за бидон, молоко холодное, свежее — отец только что принес.
— Подожди, завтракать будем! — хлоп по руке. — Или куда торопишься?!
Валерик сделал вид, что никуда не торопится.
Вышел на балкон, чтобы повисеть на перекладине — как-то прочитал в газете, что подтягивание способствует росту. Воздух был горьковатым от осенних костров, которые тут и там по скверам безмятежно покуривали палой листвой. Небо было затянуто белесой дымкой, солнце сквозь нее едва просвечивало. Голоса утреннего города звучали тихо, затравленно под дымным одеялом. Гуднул тепловоз. Изворачиваясь змеей, поезд уползал за пределы города, оставляя сумрачные кварталы, перелесок парка, заводские трубы. Но это далеко. А тут рядом, под балконом, рос тополь. Валерик, случалось, смотрел на него и мечтал: вот пройдет время — дерево вырастет высоким, выше дома, и одну из своих толстых ветвей протянет к балкону. Тогда Валерику не трудно будет спускаться по этой ветви и затем по стволу до самой земли. Тополь рос очень быстро, и наверняка все так бы и было, если бы его не подрезали, как все растущие во дворе деревья. Теперь тополь походил на коренастого семиглавого дракона. Главной своей головой он недотягивал до третьего этажа полутора метров.
Внизу краснели бесполезным урожаем волчьи ягоды, валялась под кустами помятая нога пластмассовой куклы. Валерик вспомнил, как играл под этими кустами, под тополем со Светой Квашниной и малышней в семью. Года четыре прошло, может быть, пять. Светка чертила на земле четырехкомнатную секцию, тщательно подметала ее, аккуратно расстилала старенькое одеяльце, расставляла игрушечную посуду и мебель. «Дети» — это, значит, малышня — трудолюбиво работали на «огороде», собирая в игрушечную посуду волчьи ягоды, листики и травку. Светка-«мама» «варила» из этих бесплатных даров природы обед, Валерик же сидел на крохотном стульчике, изображая, что читает газету или слушает радио. Потом им со Светкой надоели лялешные забавы, они просто гуляли в сквере. А однажды осенью, тоже, наверно, в сентябре, они сидели на лавке под боярышником, и Светка достала из кармана стеклянный камешек. Камешек так и посверкивал зеркальными гранями. «Это кристалл, — сказала Светка, — волшебный». Он посмотрел сквозь кристалл — серый двор показался ему цветущим садом. Они долго сидели на лавке, по очереди смотрели сквозь кристалл.
