В дверь постучали.
Клара, в простеньком домашнем платье, готовила уроки. Модест Григорьевич просматривал свежие газеты. Отец и дочь были очень удивлены, увидев Маргариту Михайловну. Модест Григорьевич помог ей раздеться, пригласил в свою комнату и указал на кресло с высокой спинкой. Вначале разговор не клеился. Модест Григорьевич, стараясь догадаться о цели ее прихода, начал говорить о погоде, о крутых морозах, о падении ракеты-носителя на территории Аляски. Маргарита Михайловна, слушая его, рассматривала комнату. Комната была обставлена в строгом, почти канцелярском стиле; поражала во всем прямота и четкость линий. Вещи, большей частью массивные, стояли чинно, в продуманном порядке, как на смотру. В комнате было светло, прохладно; в воздухе чувствовался не жилой, домашний запах, а скорее конторский, сургучно-бумажный.
Маргарита Михайловна вгляделась в лицо хозяина. Да, это не был старик в буквальном смысле слова; это был человек лет пятидесяти, только отпустивший бороду. Густая, черная, она обложила все его лицо с крупными выразительными чертами широкого лба, с прямой линией носа, с несколько выделяющимися губами, за которыми, когда он улыбался, сверкали чистые, сильные зубы. Освоившись, Маргарита Михайловна сказала, что она пришла не для того, чтобы продолжать тот разговор, который был начат товарищем Зондеевым в учительской. Она хотела бы все это предать забвению.
— Я… о Кларе.
— О Кларе? Вероятно, вы хотите выразить недовольство тем, что она выступала против вас?
— Нет.
Маргарита Михайловна заговорила о том, что она знает Клару как хорошую ученицу; почти все ее высказывания, рассуждения, с точки зрения формального соблюдения требований морали, — верны. Умная, требовательная девушка (Клара, успев переодеться в школьное платье, слушала этот разговор, стоя в коридорчике, у двери), она в то же время исключительно аккуратна и исполнительна. Но что-то казенное, лишенное живого интереса видно во всех ее действиях и словах. В последнее время она изменилась, стала раздражительной, избегает общения с товарищами. Видимо, ее что-то глубоко тревожит.
— Вы заметили, — спросила Маргарита Михайловна, — она немного похудела?
— Да, пожалуй, — ответил Модест Григорьевич, который этого не заметил и в глазах которого сейчас не было ничего другого, кроме делового внимания к тому, что говорила молодая учительница. — Я знаю, что случилось. Ей не дают прохода: «Формалистка! Буквоед!»
— Это не совсем так, — возразила учительница. — Просто ребята недовольны ее… официальщиной; все у нее получается как-то рассудочно.
Зондеев рассмеялся коротким, сухим деланным смехом, борода его, искрясь под лучами настольной лампы, заколыхалась.
— Вы кончили? — спросил он, когда, смущенная его смехом, Маргарита Михайловна умолкла. — Я ожидал другого. Вы ставите в вину Кларе те качества, которые я систематически прививал ей: аккуратность, исполнительность, неукоснительное выполнение как школьных правил, так и правил хорошего тона.
— Против этих качеств я не… — начала было Маргарита Михайловна, но Зондеев, поднявши руку, как бы преграждая путь ее словам, перебил:
— Позвольте-с, я не вижу ничего, в чем можно было бы упрекнуть мою дочь. Она неплохо учится, принимает участие в общественной работе. Насколько мне известно, она предъявляет к товарищам и к себе законные требования.
— Не знаю… возможно… — промолвила Маргарита Михайловна, чувствуя, как в ней поднимается решимость сказать все прямо без обиняков. — Но видите ли, Модест Григорьевич, за всем этим у нее не видно души, волнения. Понимаете, — как будто она стремится уложить все в рамки правил, тогда как жизнь велит…
Зондеев опять рассмеялся.
— Вот-вот, в этом меня обвиняла когда-то жена. «Нужно гармонически воспитывать… И ум, и сердце»… — очевидно передавая слова жены, сказал он. И затем — от себя, — сочным, слегка играющим басом, как бы стелющимся понизу:
— Чем же это плохо, сударыня, если у девушки рассудок контролирует движение чувств? Я — старый воробей, знаю. Я положил за непременное: развивать у нее способность самоконтроля, добиваться превосходства рассудка над эмоциями. А со своей стороны — учреждение строжайшего надзора за дочерью. — Модест Григорьевич поднялся, заложил руки за спину. — Льщу себя утешением, что я многого добился. Ради этого я пошел и на разрыв с женой. Мне стоило больших трудов оттягать у нее ребенка.
Модест Григорьевич стоял перед сударыней, — прямой, широкобородый, отлично помещенный в свой мундир.
Маргарита Михайловна сидела в кресле с высоченной спинкой, зябко поеживалась и чувствовала, как в ней закипало возмущение против всего, что он говорил, против всей обстановки с чинно расставленными стульями, старомодными креслами, против его деланного смеха, против самого воздуха, отдающего сургучом. Ей показалось, что за дверью кто-то шумно вздохнул. Клара? Слушает? Ну и пусть слушает.
— Моя дочь — не вертушка, не хохотушка, — не без гордости говорил Модест Григорьевич, — чем она, сдается мне, выгодно отличается, например, от Нади Грудцевой, которая — не премину воспользоваться случаем — вместе со своим дружком обидела Клару самым бестактным образом.
— Где? Как? — удивилась Маргарита Михайловна.
— Вы не знаете? Жаль. В саду, перед праздником, — когда Клара застала их целующимися. Вот что-с.
Маргарита Михайловна, ничего не знавшая об этом, растерялась и в первую минуту не нашлась, что сказать, тем более, что он все говорил и говорил, понося современную молодежь за распущенность и легкомыслие. Наконец слова пришли, и она попыталась прервать его, но безуспешно: он, сев на своего конька, продолжал разглагольствовать и приминающим жестом заставлял ее умолкать. Потом он снова вернулся к сцене в саду.
— Да-с, — гневался он. — Вам бы следовало знать о таких фактах и пресекать их в самом начале. А вы вместо этого… вы считаете допустимым рассказывать о своей любви ученикам. Жалею, что не нашел времени сходить к директору школы. Удивительно ли после этого, что учащиеся десятого класса занимаются тем, что им не положено: перевлюблялись все, целуются и осыпаются двойками?
Маргарита Михайловна порывисто поднялась.
— Неправда! Не согласна! — решительно заявила она. — Не согласна… с формалистическим духом, который пронизывает всю вашу систему воспитания. Эта система и сделала Клару бездушной, начетчицей. Нельзя, нельзя так… Она — умна, честна, пряма; но… Этот ваш формализм убил в ней представления о живой, истиной жизни. И это — в наше время!
Модест Григорьевич впился глазами в учительницу. Он был изумлен. Его обвиняла девушка, девчонка, еще не нюхавшая жизни!
Клара слушала все это со страхом и удивлением, глядя через щелочку то на Маргариту Михайловну, то на отца. Она была потрясена: ее отцу говорят в лицо, что он не прав!
— Не согласна и с вашим взглядом на юношескую влюбленность, — еще волнуясь, но все более заглушая волнение, говорила Маргарита Михайловна. — Во-первых, не все десятиклассники перевлюблялись, а только некоторые, я кое-что знаю, вижу… Во-вторых, что в этом чувстве предосудительного?
— Как? — наклонился Модест Григорьевич. — Нет-с, извините… Когда мы были молоды, мы только учились и, помимо уроков, не смели думать ни о чем.
— …Им по 17–18 лет, — окрыляемая уверенностью в своей правоте, говорила Маргарита Михайловна; на щеках ее загорелся румянец, глаза блестели. Что-то мужественное, сильное проявилось в ее лице, во всей ее маленькой, хрупкой фигурке. Чтобы Модест Григорьевич лучше слышал, она подалась немного вперед, и казалось, что она наступает.
— Чувство влюбленности естественно в эти годы. Беда в том, что часто взрослые люди не понимают этого чувства, смеются над ним, забывая, что сами в этом возрасте влюблялись.
— Позвольте, позвольте… — Модест Григорьевич поднял руку для известного жеста.
— Нет, позвольте мне, — сказала Маргарита Михайловна. — Это чувство требует особенной чуткости от нас, — учителей, родителей.
— Стоп, стоп!.. — ударил себя по лбу Модест Григорьевич и вскинул бороду. — Теперь я понял — вот откуда это! Когда Клара рассказывала мне об интрижке между Грудцевой и этим, как его… Черемисиным… и когда я стал внушать ей противоположные мысли, она слушала хотя и покорно, — но — это было видно! — без внутреннего признания моих доводов верными. Так вот, значит, откуда это идет?
Модест Григорьевич зашагал по комнате; половицы с треском прогибались под ним; в шкафу тоненько зазвенела посуда.
Клара выбежала из-за двери и кинулась к отцу.
— Папа, успокойтесь… Папа, это лишнее… не нужно…
— Ты… здесь? Как посмела? Оставь нас.
— Папочка, я хотела бы…
— Что я сказал? Ну?
— Не гоните ее, — сказала Маргарита Михайловна, — мы ничего тайного не говорим, пусть послушает. У нас в школе готовится вечер на тему «Дружба и любовь». Они прочитали и изучали много прекрасных книг о любви…
