Высоко в синем небе пролетел самолет. Данилка сразу определил: истребитель. Вспомнил дядю Володю — летчика-истребителя, который прошлым летом погиб в Испании. Фашисты там победили, и отец говорит, что теперь надо ухо держать востро — на нас могут полезть. Данилка как вырастет, так летчиком станет, свое небо будет охранять. Скорей бы уж вырасти.
Самолет улетел, Данилка выглянул с крыши. Нет, не видно «сыщиков». Опять лег на спину, в небо уставился и размечтался о том, как скакал бы он ночью во весь опор на арабском скакуне, а за ним гнались бы гвардейцы кардинала, и на груди его была бы тополиная ветка с зелеными, как мотыльки, листочками. Доскакал бы он до Ярки и, обливаясь кровью — ранен в схватке, — положил бы веточку к ее ногам. Опять Ярка! Чего это он? Совсем с ума спятил. Еще кровью истекать из-за этой ведьмы!..
— Да-данилка, Да-данилка, — оборвал его мечтания голос Яшки-адъютанта. — Я-ярку поймали, Я-ярку! Айда!
«Ага, попалась! — обрадовался Данилка. — Говорил ей — попадешься».
Данилка скатился с крыши.
— Я те-тебя искал-искал! — заикался Яшка-адъютант, захлебываясь от восторга.
Уши его горели, как будто их только что надрали, и белая голова, казалось, вот-вот оторвется от тонкой шеи — так он ею вертел.
Бледная Ярка стояла в кругу пацанов. Данилка наметанным глазом опытного бойца сразу определил: была схватка. Двое мальчишек поцарапаны, а у Ярки надорван рукав платьица и на лбу приличная шишка. Данилку она встретила презрительным взглядом.
— Се-сейчас… — злорадно пообещал ей Яшка-адъютант. У него тоже была царапина на носу.
И тут с Данилкой случилось непонятное — отвел он взгляд в сторону, чтобы не встречаться с глазами Ярки, и неожиданно для себя сказал:
— Отпустите ее.
Яшка-адъютант икнул от удивления, войско рот разинуло. Ярка же усмехнулась, острым плечом презрительно вздернула и пошла не торопясь, будто на прогулочке.
— Ты-ты чего? — спросил Яшка-адъютант, растерянно хлопая белыми ресницами. — Да-дать ей на-надо было.
Данилка и сам не мог объяснить, как это получилось, что он отпустил Ярку. Только вдруг зачесались у него кулаки, чтобы «да-дать» Яшке-адъютанту подзатыльник.
Данилка молча пошел домой. Игра расстроилась.
Весь день Данилка был сам не свой. Войско вызывало его играть — не пошел. Сидел на крыльце и строгал ножичком палку. Мать увидела, послала дрова рубить. Нарубил. Потом огород копал, грядки делал, а сам все на Яркин огород поглядывал: не покажется ли. Ему почему-то очень хотелось увидеть ее, а зачем — и сам не знал. Увидеть, и все. Когда мать за солью послала, Данилка вместо того, чтобы сразу налево идти, в магазин, пошел направо, мимо Яркиного дома. И вместо соли купил горчицы. Мать отругала.
Вечером, когда стали сгущаться сумерки, стал он слоняться возле Яркиного дома, делая вид, что просто так здесь ходит, прогуливается. Но Ярки не было. В доме горел свет, по занавескам двигались тени, и порою ему казалось, что он узнает ее тень. Ходил-ходил, даже ноги загудели, но Ярка так и не показалась. Потом свет в доме погас — было совсем уже поздно. Стихло все на улице, только гудки паровозные тоскливо гудели на станции. Вроде бы потерялись они в большом мире. Он сел на лавочку, поджал ноги к подбородку, как сидела вчера здесь Ярка, и стал глядеть на звезды. Было очень грустно.
Он сидел в темноте и впервые не заботился, что родители ждут его и ему влетит за позднее возвращение. Он еще не понимал, что взрослеет, что прощается со своей прежней жизнью, с друзьями-мальчишками, которые остаются в беспечном детстве, а он входит в новую жизнь, с новыми радостями и бедами.
Он сидел озябший и смотрел в ночь. Где-то там, в темной звездной выси, по-шмелиному гудел самолет. Наверное, ночные полеты. Неподалеку от станции был аэродром. Там обучались военные летчики. Когда они шли строем по улицам станции и пели: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц…» — то все мальчишки оравой двигались за ними. Все пацаны мечтали стать летчиками…
Уходя домой, Данилка положил на Яркину лавочку ветку с распустившимися листочками, клейкими, нежно-зелеными, с горьковатым свежим запахом.
Наутро Данилка с удивлением рассматривал себя в зеркале, свои темные глаза, острые скулы, обтянутые смуглой кожей, и косую черную челку. Он смотрел на себя, как на чужого — долго и серьезно.
Данилка забросил свое войско, забросил учебу и все торчал на крыше сарая и глядел на двор Ярки, а в школе краснел, когда она смотрела на него. И все хотелось ему, чтобы однажды он шел мимо ее дома, а она опять бы сидела на лавочке и говорила бы про тополя. Он похудел, вытянулся как-то сразу, и мать только головой качала, заметив, как коротки становятся ему штаны, совсем еще новые, недавно купленные. А отец, довольно поглаживая усы, басил: «В нашу породу попер. Я тоже за неделю вымахал».
Потом начались экзамены. Данилка еле-еле вытянул их и со скрипом перевалил в шестой класс.
Сразу после экзаменов Ярка уехала. Уехала навсегда куда-то на Камчатку, в далекий и загадочный край, где ездят на собаках и охотятся на тюленей. Данилка видел, как хлопотали в их дворе со сборами, как ее отец, мать и сама Ярка таскали упакованные вещи на телегу, чтобы везти на станцию сдавать в багаж; видел, как провожали ее девчонки из их класса и соседи, а сам подойти не посмел. Взобравшись на густой тополь, смотрел, как прощается с соседями Ярка, смеется и все поглядывает в сторону его дома. Он догадывался, что она ждет его, но спуститься с дерева на глазах у всех постыдился и досиделся до той поры, когда вся Яркина семья пошла на вокзал. Он слез с тополя и тоже пошел на вокзал. Но на перроне так и не решился подойти к Ярке, потому что рядом с ней были девчонки из их класса, ее родители и еще какие-то взрослые. Данилка выглядывал из-за станционного сарая и хотел, чтобы она посмотрела в его сторону, молил ее, но она не услышала.
Поезд ушел, платформа опустела.
Данилка вышел из-за сарая и тихо побрел туда, куда ушел поезд. Он чуть не попал под маневровый паровоз, и его долго ругал молодой машинист, выглядывая в окно и показывая замасленный кулак.
Данилка сел на откос у полотна дороги, на холодеющую траву. Был закат. Дальний лес четко вырисовывался на багровом вечернем небе. К закату убегали рельсы, тускло блестя и взбираясь вверх, словно на небо. Далеко-далеко в неизведанную даль ушел поезд и увез Ярку. Данилка вдруг вспомнил весенний вечер, такой же закат и Ярку, легко сидящую на лавочке.
К горлу подкатили слезы, и он глотал их, стыдясь самого себя.
Данилка долго сидел на отсыревшей траве, глухой ко всему на свете. Уже зарождался туман в низинах, холодно блестели рельсы в лунном безразличном свете, а он все сидел, чувствуя одинокую затерянность.
В придорожном лесу закуковала кукушка. По привычке он стал считать, но сбился со счету, твердо, однако, зная, что кукушка именно ему обещает долгую-долгую жизнь. Как после болезни, посмотрел он вокруг новыми глазами, понимая, что переступил какую-то черту жизни и стоит на пороге чего-то большого, еще не изведанного. И от этого предчувствия тревожно заныло сердце.
Через несколько лет в Польше Данила Чубаров, двадцатилетний гвардии старший лейтенант, носивший на груди две медали «За отвагу» и орден Отечественной войны, три раза водил свой батальон в атаку под ураганным огнем противника и взял высоту. И уже на холме был ранен в голову. Очнулся через несколько дней в санитарном поезде, который стучал где-то возле Орши.
От солдат, покалеченных в том же бою, он узнал, что вынесла его с поля сражения медсестра, которую все раненые звали «наша Ярославна». Он стал расспрашивать, какая она из себя, но по описаниям медсестра не походила на ту далекую девчонку из его детства.
И все же, может быть, это была она, Ярка?
В то лето Данилка запоем читал книги. Он ходил со своим школьным обшарпанным портфелем в библиотеку парткабинета, куда был записан отец, и там молодая, с тихой улыбкой и длинной черной косой женщина позволяла рыться в книгах сколько угодно.
В прохладной большой комнате, пахнущей свежевымытыми полами, на крашеных полках длинными рядами стояли книги. Данилка мог свободно ходить в тесных ущельях между высокими стеллажами, никто не подгонял, не навязывал того, чего он не хотел брать, и сладостно обмирало сердце от обилия книг — толстых, тонких, больших и маленьких, от всех этих разноцветных обложек и оттого, что мог он взять любую — вот протянет руку и возьмет!
Мог без боязни взять и «взрослую», ссылаясь на отца, — мол, это для него. Нежно гладил шершавые или гладкие корешки с золотым тиснением, вдыхал запах типографской краски, коленкора, клея и пыли, запах, присущий только книгам и такой милый сердцу Данилки.
Он набивал полный портфель и неверным шагом подходил к столу библиотекарши — а вдруг она скажет: зачем тебе столько книг? Но Данилка просто не мог их тут оставить — вот придет в другой раз, а их уже нету!
