Бабушка вела себя, как ребенок, от которого неизвестно куда и надолго ли уехали родители.
— Где мой сын? — спросила она.
— В Нью-Йорке, — отвечала я. — У Каролины на свадьбе.
Она тупо глядела на меня, словно не совсем понимая, кто такая Каролина, но спросить не решалась. Покачалась немного в своем кресле, теребя нитки из шали, а потом осведомилась:
— Где Сьюзен?
— Да в Нью-Йорке, с папой!
— В Нью-Йорке?
— На каролининой свадьбе.
— Да, да! — фыркнула она. — Знаю. Почему они меня бросили?
— Потому что ты не любишь ездить по железной дороге, особенно зимой.
— Я воду терпеть не могу! — сказала она, истово соблюдая устаревший ритуал. Потом остановила качалку, склонила голову набок и спросила:
— А ты почему здесь?
— Чтобы ты не оставалась одна.
— Гм-ф!.. — она опять фыркнула и натянула на плечи шаль. — За мной смотреть не надо, я вам не краб.
Я представила ее себе в виде линяющего краба. Надо бы кому-нибудь рассказать. Усек, а?
— Что ты там пилишь?
— Я просто палочку строгаю.
На самом деле это была почти прямая ветка. Я ее выловила из воды и решила сделать бабушке палку. Сейчас я подстелила газету, чтобы все толком подравнять, а уж потом — отшлифовать песком.
— Давно я старого нехристя не видала, — сказала бабушка. — Умер, наверное, как и все.
— Нет, капитан Уоллес жив и здоров.
— Чего ж к нам не ходит? — она вздохнула. — Загордился! На что ему такие старухи?
— Я думала, ты его не любишь, — сказала я, оставив работу.
— Это верно, не люблю. Очень много о себе думает. Слишком хорош для девицы, у которой отец лодку себе купить не может.
— Ты про что, бабушка?
— На меня и не взглянул, старый нехристь.
Мне показалось, что с узкой тропинки я вдруг ступила в трясину.
— Когда, бабушка? Сейчас?
— Ничего ты не понимаешь. На что он мне сейчас? Тогда… раньше…
— Ты гораздо моложе его, — сказала я, все еще стараясь не сорваться с тропинки.
Она сверкнула на меня глазами.
— Ничего, подросла бы!
Голос у нее был, как у упрямого ребенка.
— Сбежал, когда и речи быть не могло, — она опустила голову на искривленные руки и заплакала. — А я потом стала красивая! В тринадцать лет я была тут лучше всех, — она порыдала, — а он-то уехал. Два года ждала, потом вышла за Уильяма, а его все нет да нет…
Она утерла глаза шалью и откинула голову, глядя в потолок.
— Тогда — да, тогда был слишком стар, а теперь, наверное, слишком молод. Теперь ему подавай вертихвосток, вроде вас с сестрицей. Ой, Господи, какой человек злой!
Что было делать? Сколько она меня обижала, а теперь, когда ее мучала детская любовь, мне захотелось обнять ее и утешить. Но я боялась к ней прикоснуться, и стала говорить:
— Знаешь, бабушка, — сказала я, — он охотно с тобой подружится. Он теперь один.
Кажется, она слушала.
— Мы с Криком и Каролиной к нему ходили. Теперь их нет, а мне одной ходить неприлично.
Она подняла голову. Секунду мне казалось, что сейчас я услышу какое-нибудь библейское проклятие, но бабушка откинулась на спинку кресла и пробормотала что-то вроде «неприлично».
Тогда я сделала еще один смелый шаг.
— Давай пригласим его на Рождество, к обеду. Мы с тобой одни, так будет праздничней.
— А он ничего плохого не сделает?
Я не совсем поняла, что она имеет в виду, но обещала, что не сделает.
— Только пусть не кричит, — объяснила она. — Когда ешь, нельзя, чтоб на тебя кричали.
— Конечно, — согласилась я. — Надо его предупредить.
Она хитро улыбнулась.
— Да. Хочет к нам прийти, изволь держаться тихо-мирно.
Не знаю, ощущала ли я когда-нибудь себя такой старой, как на то Рождество. Ребенок у меня, во всяком случае, был совершенно невыносимый — бабушка развернула все свои чары, сомнительные и нестойкие, как плохой товар. Капитан обращался с ней ласково и важно, как подросток, которого теребит младенец, чьим родителям он хочет понравиться. А я была взрослым родителем, изрядно утомленным проделками младенца и упорным терпением подростка.
Но жаловаться я не должна, обед прошел прекрасно. Я раздобыла курицу — в те дни это было нелегко, нафаршировала ее устрицами, наварила картошки, сделала маисовый пудинг (у бабушки в шкафу стояли баночки с кукурузой), рулет и пирог с персиками.
Бабушка устриц вынула и сложила на краю тарелки, сказав при этом:
— Ты же знаешь, я их не люблю.
— Миссис Луиза, — обратился к ней Капитан, — попробуйте, с белым мясом. Очень вкусно!
— Ничего, ничего, — поспешила заметить я. — Не хочется, не ешь. Бог с ними.
— Забери их с моей тарелки!
Я схватила тарелку, унесла в кухню, выбросила несчастных устриц и вернулась, улыбаясь как можно шире.
— Ну, как? — спросила я, когда села на место.
— И маисовый пудинг не люблю, — сказала бабушка. Я растерялась, не зная, забирать ли его с тарелки. — Но съем, — она гордо улыбнулась Капитану. — Я все время ем то, что мне не нравится, — объяснила она ему.
— Прекрасно, — сказал он. — Очень полезно.
Он немного расслабился и ел с удовольствием.
— Нет нашей старой Труди, — сказала бабушка немного погодя. Ни я, ни Капитан не ответили. — Все умирают, — печально закончила она.
— Да, все, — сказал гость.
— Я все боюсь, зальет мне гроб, — продолжала бабушка. — Терпеть не могу воду.
— Вы еще долго проживете, миссис Луиза.
Она криво улыбнулась.
— Да уж, подольше вас. Хотели бы мои годы, а, Хайрем Уоллес?
Он положил вилку и промокнул салфеткой бороду.
— Ну…
— Раньше я была для вас молода и бедна.
— Я был глуп, миссис Луиза, но это дело прошлое.
— Нечего было уезжать. Трус, не трус, а тут вас кое-кто бы и принял.
— Бабушка, хочешь еще курицы?
Она не поддалась на уловку.
— Не все молний боятся.
— Молний?
— А то как же! Срубили у вашего батюшки мачту…
Она захихикала.
— Это было давно, бабушка! Капитан не… рубил.
— Нет, рубил, — сказал он. — Срубил за двадцать минут, а расхлебываю — пятьдесят лет.
Он улыбнулся мне и взял с блюда еще один кусок.
— Хорошо быть старым, — продолжал он. — Молодость — хуже смерти.
— Про что это он, Лис? Я не понимаю.
Капитан положил пирог, дотянулся до искривленной руки и погладил ее большим пальцем.
— Я говорю Луизе то, что только мы с вами знаем. Хорошо быть старыми.
Сперва она удивилась, потом — умилилась, что он противопоставил мне их обоих. Потом — задумалась, что-то припомнила и убрала руку.
— Мы ж умрем.
— Да, — согласился он. — Но мы к тому готовы, а они — нет.
Она не хотела от нас уходить, чтобы поспать после обеда, и уснула в качалке, приоткрыв рот, неловко уронив голову на правое плечо.
Когда, помыв посуду, я вернулась из кухни, она спала, он на нее смотрел.
— Спасибо, — сказал он, взглянув на меня. — Мне было бы без вас одиноко.
Я села на кушетку рядом с его креслом. Притворяться нужды не было.
— Я надеялась, когда Крик вернется домой…
— Нет, Сара Луиза, — сказал Капитан. — Тебя здесь за женщину не считают. За мужчину — пожалуй. Но не за женщину.
— Даже не знаю, любила я его или нет, — призналась я. — Чего-то я хотела, во всяком случае, — я посмотрела вниз на свои руки. — А здесь мне места нет, это я знаю. Что поделаешь!
— Чушь!
— А?
— Чушь. Чепуха. Ты можешь делать все, что хочешь. Я сразу заметил в подзорную трубу.
— Но…
— Чего ты хочешь?
Я растерялась. Чего же я хочу?
— Не знаешь, да?
Он почти дразнил меня. Я совсем смутилась под его взглядом.
— Твоя сестра знала и получила, когда представился случай.
Я открыла рот, но он меня остановил.
— Сара Луиза! Только не говори, что у тебя случая не было. Его не дают, его создают. Но сперва надо знать, дорогая, что тебе нужно.
Говорил он все ласковей.
— Раньше я хотела поехать в школу с пансионом.
— Теперь поздно.
— Я… это глупо, но я хочу увидеть горы.
— Ну, это дело легкое. Миль двести к западу, и все.
Он подождал, скажу ли я еще что-нибудь.
— Я… — желание это обретало форму вместе с фразой. — Я хочу лечить людей.
— Вот как? — он наклонился вперед, глядя на меня с нежностью. — Что же тебе мешает?
Всякий ответ показался бы отговоркой, тем более — тот, что я дала:
— Нельзя их оставить. Вот их.
Я знала, что он мне не поверит.
Через два дня после того как родители вернулись, я чуть не поссорилась с мамой. Дети, которые так росли, с мамой или папой не ссорятся. Есть даже особая заповедь — единственная, где тебе что-то обещают. Так и слышу голос проповедника, который нам говорит: «Почитай отца твоего и мать твою… и будешь долголетен на земле»[19].
Когда мама вышла из вагона, она была какая-то другая. Сперва я подумала, что это из-за шляпы. Каролина купила ей к свадьбе новую шляпу, и она поехала в ней домой. Шляпа была голубая, фетровая, с полями, легко отлетавшими от лица. Цвет очень подходил к глазам, а наклон полей делал лицо пленительным, не просто тонким. Мама просто светилась. Я видела, какой красивой она себя чувствует. Папа стоял за ее плечом, гордый и слегка неуклюжий в своем воскресном костюме. Рукава не закрывали загорелых запястий, и большие обветренные руки торчали, словно клешни у хорошего краба.
