— Вчера вечером мы видели только торговую пристань, — заметил Алло. — Не что иное, как торговую пристань.
— Я не люблю лжи на пустой желудок, — заметил Пертинакс. — Мне кажется (у него были зоркие орлиные глаза), мне кажется, вон там тоже торговая пристань? А?
Он указал на дым, курившийся над далеким холмом, поднимаясь, как мы говорили, «пиктскими призывами», то есть так: пуф, два раза пуф; еще два раза пуф; потом пуф. Пикты это делают, то прикрывая костер намоченной кожей, то поднимая ее; тогда дым то идет к небу клубами, то перестает подниматься.
— Нет, — сказал Алло, — дым курится ради вас и ради меня. Вы обречены. Едемте.
Мы двинулись. Раз возьмешь вереск, приходится повиноваться своему пикту; однако противный дым поднимался на расстоянии двадцати миль от нас, там, далеко на восточном берегу; и стоял несносно знойный день.
— Что бы ни случилось, — сказал Алло в то время, как наши лошадки тихо ржали, — помните обо мне.
— Я-то тебя никогда не забуду, — сказал Пертинакс. — Ты лишил меня завтрака.
— Что значит для римлянина пригоршня смолотого овса? — ответил ему Алло и засмеялся своим смехом, не похожим на смех. — Что сделали бы вы, если бы были пригоршней овса, раздавленной между верхним и нижним жерновами мельницы?
— Я Пертинакс, а не разгадчик загадок, — ответил Пертинакс.
— Ты глупец, — сказал Алло. — Вашим богам и моим богам угрожают чужестранные божества, и нам остается только смеяться.
— Люди, которым грозят, всегда живут долго, — заметил я.
— Прошу богов, чтобы это оказалось справедливым, — пробормотал пикт. — Но, повторяю, не забывайте меня.
Мы поднялись на последний раскаленный холм и взглянули на восточное море, блестевшее в трех-четырех милях от нас. Там на якоре стояла маленькая парусная галера, выстроенная по образцу судов Северной Галлии; ее переходный мостик был опущен, парус поднят до половины мачты; а как раз у подножия нашей горы, один, держа свою лошадь в поводу, сидел Максим, император Британии. Он был одет в охотничье платье и опирался на небольшую палку, но я узнал его спину и сказал об этом Пертинаксу.
— Ты еще безумнее старика Алло, — сказал мой друг. — На тебя подействовало солнце.
Максим не двигался, пока мы не очутились перед ним; тогда он оглядел меня с головы до ног и сказал:
— Ты опять голоден? Кажется, судьба повелевает мне при каждой нашей встрече угощать тебя. Со мной пища. Алло приготовит ее.
— Нет, — возразил старый пикт. — Принц в своей собственной стране не прислуживает странствующим императорам. Я угощал моих детей, не спрашивая твоего позволения.
Тем не менее он начал раздувать золу.
— Я ошибся, — проговорил Пертинакс. — Мы все сошли с ума. Говори же, о безумец, называемый императором.
Максим улыбнулся своей ужасной улыбкой со сжатыми губами; однако, прожив два года на стене, человек перестает бояться выражения лица. Поэтому я не испугался.
— Я хотел, чтобы ты, Парнезий, жил и умер центурионом на стене, — сказал Максим. — Однако, судя вот по этому, — он поискал что-то за пазухой своей одежды, — ты умеешь думать и рисовать. — Максим вынул свиток писем, которые я писал моим близким; там было множество рисунков, изображавших пиктов, медведей и разных людей, которых я видел на стене. Моя мать и сестра всегда любили мои рисунки.
Он передал мне один набросок, который я назвал: «Солдаты Максима». На листке был изображен ряд толстых винных мехов и наш доктор из госпиталя Гунно, нюхавший их. Каждый раз, когда Максим брал войска из Британии в Галлию, он присылал гарнизону вина, вероятно желая успокоить воинов. На стене мы называли каждый винный мех Максимом. Да, да, и я нарисовал их в императорских шлемах.
— Еще недавно, — продолжал он, — цезарю присылали имена людей за меньшие шутки, чем эта.
— Правда, цезарь, — ответил Пертинакс, — но ты забыл, что это было раньше, чем я, друг твоего друга, научился превосходно метать копье.
Он не устремил на Максима конец своего охотничьего копья, но покачал его на ладони — вот так.
— Я говорил о прошедших временах, — заметил Максим, и его веки даже не дрогнули. — В нынешнее время приятно находить юношей, которые умеют думать за себя и за своих друзей. — Он кивнул головой Пертинаксу. — Твой отец, Парнезий, одолжил мне на время эти письма, значит, тебе не грозит никакая опасность с моей стороны.
— Ровно никакая, — пробормотал Пертинакс и потер острие копья о свой рукав.
— Мне пришлось уменьшить гарнизоны в Британии, потому что я нуждаюсь в войсках для Галлии. Теперь я явился, чтобы взять воинов со стены, — сказал император.
— Желаю, чтобы мы принесли тебе радость, — произнес Пертинакс. — Ведь мы — самый худший сор империи, люди, потерявшие надежду. Лично я скорее доверял бы осужденным преступникам.
— Ты так думаешь? — совершенно серьезно спросил его Максим. — Но это будет только до покорения Галлии. Всегда приходится подвергать опасности или свою жизнь, или свою душу, или свой покой, или вообще какую-нибудь безделицу.
Алло обошел вокруг костра с шипящим оленьим мясом в руках и предложил его нам двоим.
— Ага, — заметил Максим, ожидая своей очереди. — Я вижу Алло в своей стране. Что же, ты заслуживаешь почести, Парнезий; скажи, у тебя много сторонников-пиктов?
— Я с ними охотился, — ответил я. — И, может быть, в их племени у меня найдутся друзья.
— Он единственный человек в броне, который понимает нас, — сказал Алло и принялся говорить о наших добродетелях и о том, как мы с Пертинаксом за год перед тем спасли от волка одного из его внуков.
— И действительно спасли? — спросила Уна.
— Да, но он преувеличил наш подвиг. Зеленый человек ораторствовал, как… как Цицерон. Он превратил нас в каких-то великолепных героев, и Максим не сводил глаз с наших лиц.
— Довольно, — сказал он. — Я выслушал Алло, говорившего о вас. Теперь я хочу послушать, что вы скажете о пиктах.
Я рассказал ему все, что знал; Пертинакс помогал мне. Пикт никогда не сделает ничего дурного, если только потрудишься узнать, что ему нужно. Их вражда против римлян загорелась из-за того, что мы сожгли их вересковые низины. Гарнизон дважды в год торжественно выжигал весь вереск на десять миль к северу от стены. Наш генерал, Рутильян, называл это расчисткой местности. Конечно, пикты убегали; мы же уничтожали их медоносные цветы летом, истребляя весной их овечьи пастбища.
— Правда, истинная правда, — сказал Алло. — Как можем мы делать наше святое вересковое вино, когда вы сжигаете наши медоносные луга?
Мы долго разговаривали; Максим задавал Алло серьезные вопросы, которые показывали, что он знал о пиктах многое и еще больше думал о них. Вот он сказал мне: «Скажи, если бы я дал тебе в управление пиктские низины, был бы ты способен править ими так, чтобы пикты не возмущались, пока я не покорю Галлию? Отойди, чтобы не видеть лица Алло, и выскажи свое собственное мнение».
— Нет, — ответил я, — заросли нельзя снова превратить в римскую провинцию, пикты слишком долго были свободны.
— Предоставим им собирать деревенские советы и доставлять собственных солдат, — продолжал Максим. — Я уверен, что ты будешь держать поводья, не сильно натягивая их.
— Даже в таком случае — нет, — возразил я. — По крайней мере, не в нынешнее время. Мы так долго притесняли пиктов что они не способны доверять никому, носящему римское имя, и так будет продолжаться еще много-много лет.
Я слышал, как позади меня Алло пробормотал: «Добрый мальчик».
— В таком случае, что же ты посоветуешь? — спросил меня Максим. — До завоевания Галлии держать север в покое? Да?
— Не притеснять пиктов, — ответил я. — Сразу прекрати выжигание вереска и (они недальновидные зверьки) время от времени присылай им один-два корабля с хлебным зерном.
— И раздавать зерно должны их собственные выборные, а не какие-нибудь греческие мошенники-смотрители, — бросил замечание Пертинакс.
— Да, и позволь их больным приходить в наши госпитали, — прибавил я.
— Вероятно, они скорее умрут, чем согласятся на это, — возразил Максим.
— Нет, если их отведет Парнезий, — возразил Алло. — Я мог бы показать тебе человек двадцать пиктов, искусанных волками, исцарапанных медведями, милях в двадцати от этого места. Но Парнезию придется остаться с ними в госпитале, не то они сойдут с ума от страха.
— Понимаю, — протянул Максим. — Как и все в нашем мире — дело управления пиктами зависит от одного человека. И ты, Парнезий, этот человек.
— Пертинакс и я одно существо, — произнес я.
— Как угодно; только работай. Теперь, Алло, ты знаешь, что я не желаю зла твоему народу. Позволь мне переговорить с пиктами, — попросил Максим.
— Незачем, — возразил Алло. — Я зерно между двумя жерновами и должен знать, что намеревается сделать нижний жернов. Эти мальчики сказали правду относительно всего, что им известно. Я же — правитель страны — скажу тебе остальное: люди севера меня беспокоят. — Он весь сжался, как заяц в вереске, и оглянулся на море.
