– Кончай дурью мучиться! – сказал ему Мыслитель. – Куда ты хочешь бежать? Не трепыхайся, слышишь?
Лилибет сняла с вешалки зеленую, как лягушка, куртку и протянула его Вольфи.
– Мы только поговорим с твоей матерью, – сказала она. – И вещи раздадим ребятам, а мои деньги можешь мне не отдавать.
И Вольфи Кран успокоился. Не вырывался и не пытался никого укусить. Туз пик отпустил его. Он тихонько всхлипывал. И даже не сопротивлялся, когда Лилибет накинула ему на плечи его куртку, зеленую, как лягушка, и нацепила на нос очки – он их потерял, когда отбивался от ребят. Мыслитель взял его за правую руку, а Туз пик – за левую.
– Смотри, чтобы он не вырвался, – шепнул Мыслитель Тузу пик. – Он в таком сейчас состоянии, что запросто убежит черт-те куда и что угодно над собой сотворит.
Туз пик кивнул.
Лилибет распахнула входную дверь. По узкой бетонной дорожке к дому шли два полицейских. На улице, у калитки, стояла полицейская машина. Возле забора столпилось несколько женщин, они с любопытством глядели на происходящее в саду.
12 ГЛАВА,
в которой нет счастливого конца, потому что так называемая «криминальная история» не может иметь счастливый конец, не то получилось бы, что читатели лишены сердца, не способны на сочувствие и что их ничто не интересует, кроме розыска вора. Такие читатели, если они есть, могут отложить книгу и считать появление полицейских счастливым концом этой повести. Для тех же, у кого есть сердце и кто способен испытывать сочувствие к кому-либо, мы вместо конца выписали из дневника Мыслителя следующие строчки:
В о с к р е с е н ь е, 5 д е к а б р я.
У меня паршиво на душе.
Нам не удалось провести это дело так достойно, как я надеялся. Мне просто не пришло в голову, что мать этого толстого Конрада позвонит в полицию. Я думал, она сама придет. Это, конечно, моя вина. Я с ней, видно, неправильно говорил по телефону. Если бы я ей сказал, что у них в подвале склад всевозможных предметов, украденных в классе и в универсаме и ее тучное сокровище разыгрывает из себя главаря гангстерской шайки с черепом в виде эмблемы, она, наверное, повременила бы трезвонить в полицию. Но поскольку приехали полицейские, нам ничего не оставалось, как все им рассказать. Ведь сперва они приняли нас, то есть Лилибет, Туза пик и меня, за воров и вообще уж не знаю за каких подонков. Этот паршивый толстяк действительно оказался последним из последних, но мамаша его... уф!., и того хуже. Просто конец света!.. До сих пор я и не подозревал, что бывают такие матери. В комиссариате инспекторше пришлось держать ее изо всех сил, не то она тут же избила бы в кровь свое чадо. Вообще, она вела себя так, будто она и есть пострадавшая, и все время кричала: «Что будет, когда мой муж об этом узнает!.. Я этого мальчишку в колонию упеку! » И без конца перечисляла полицейским и инспекторше по делам несовершеннолетних все, что она за последние годы купила своему толстяку. «Ни в чем он не знал отказа! – орала она. – Все у него было!»
Мать Вольфи Крана, которую тоже вызвали в комиссариат, вела себя совсем иначе. Она почти ничего не говорила. Мне кажется, ей понадобилась уйма времени для того, чтобы понять, что, собственно, происходит. Да это и правда не так-то легко понять. Почему Вольфи Кран очертя голову кинулся во все эти дела, я еще, на худой конец, могу себе представить. Но стать таким, как толстый Конрад?.. Для этого, должно быть, надо жить такой гнусной жизнью, какую я себе и вообразить не могу.
Через полчаса мы все встречаемся у Сэра. Мы должны ему все подробно рассказать. Вчера мы только поговорили по телефону, потому что разбирательство в полиции продолжалось бесконечно долго, а потом надо было со всех ног мчаться домой успокаивать своих мам. Они думали, что с нами случилось нечто ужасное. Они оборвали все телефоны, и, как говорят, моя мама волновалась куда больше, чем мама Лилибет, чего я никак не ожидал, а отец Туза пик дал зарок никогда не ругать своего сына, если он живым и здоровым вернется домой, чего Туз пик тоже никак не ожидал.
Сэр, вероятно, доволен, что все случилось так, как случилось, с вмешательством полиции и полным выяснением всех обстоятельств дела. Но ведь мы с ним договорились, что все это завершится иначе.
Когда я в первый раз заподозрил в краже Вольфи Крана, я об этом тут же рассказал Сэру, и еще я ему сказал, что вряд ли Вольфи крадет, чтобы обогащаться. Я сразу догадался, что всему этому есть куда более сложное объяснение и, скорее всего, совсем не веселое. И тогда Сэр принял исключительно благородное решение. Он сказал, что если я окажусь правым, то мы не будем обнародовать имя вора. Ребята из нашего класса не должны его знать. Теперь, когда он на собственной шкуре испытал, как они себя ведут, когда считают кого-то вором, объяснил мне Сэр, он хочет избавить Крана от этих переживаний. Потому что никто не выиграет от того, что 3-й «Д» в полном составе начнет травить Вольфи. И то страшное разочарование, которое Сэр пережил, когда из всего класса только мы втроем были убеждены в его невиновности, все равно останется в нем навсегда, так он мне сам сказал. И разочарование это никуда не денется, даже если он будет полностью реабилитирован. Зато всех их он теперь глубоко презирает. А что его презирают те, кого он сам презирает, ему наплевать с высокой башни. Сэр только бы хотел, чтобы фрау Хуфнагель узнала правду. Перед ней ему важно быть чистым, потому что ее он не презирает, а любит.
Это было, конечно, колоссальное решение, и я был просто в восторге от Сэра. Но теперь, когда я могу уже все спокойно обдумать, я должен признать, что оно вряд ли было бы осуществимо. Смогла бы фрау Хуфнагель длительное время хранить эту тайну? И не лопнуло бы когда-нибудь терпение у Сэра? Ну, скажем, если бы кто-нибудь его глупо обидел, не выпалил бы он сгоряча всю правду? И каково было бы Вольфи Крану, который всегда зависел бы от нашего благорасположения? Он вечно дрожал бы при мысли, что мы можем выболтать то, что про него знаем.
«А вы покажите ему, что вы его тоже любите», – сказала мне сегодня мама, когда я объяснил ей, почему Вольфи так привязался к толстому Конраду и был готов все для него сделать.
Ведь вот где зарыта собака! Мы его прежде не любили и сейчас не любим. С тех пор как я все про него узнал, мне его, правда, стало жалко, но ЛЮБВИ тут нет и в помине. Он скучный, и вялый, и неумный мальчик. И даже пахнет от него как-то неприятно.
Ох, если можно было бы научиться ЛЮБИТЬ, как это было бы хорошо! Вот, допустим, любишь нескольких человек за то, что у них голубые глаза с черненькими смешинками, что они приятно пахнут, весело разговаривают и умно думают. А надо, чтобы было иначе, чтобы человек мог сказать себе: вот этого или ту мало кто любит, они очень страдают от недостатка любви. Вот их-то я и полюблю.
А что, если постараться натренировать себя на любовь? Аутотренингом, например? Путем постоянных упражнений и большого терпения? Что до меня, то я готов попробовать. Но подозреваю, что надолго меня не хватит. От Вольфи Крана и в самом деле несет какой-то кислятиной, он глуп и скучен. От одного только его жеста, каким он поправляет очки на переносице, можно умереть с тоски.
Р. S. Я сейчас иду к Сэру. Там я между делом, чтобы это не звучало так уж благородно и высоконравственно, заведу разговор о том, что хорошо бы научиться ЛЮБИТЬ. Быть может, кто-нибудь из моих друзей думает, как и я. Если бы мы могли разделить этого невыносимого Вольфи Крана между собой, чтобы научиться его любить, то было бы куда легче.
