Ознакомительная версия.
Может, умей мы так рассказать о полотне, которое делается из льна, ребенок не думал бы, что рубашки растут на деревьях, а земля засевается золой…
Рассказ о случае из жизни:
Встаю я утром, а у меня все в глазах двоится. Смотрю на камин - два камина, на стол — два стола. Знаю же, что один, а вижу два. Тру глаза - не помогает. А в голове что-то стучит.
Ребенок ждет разгадки, и когда наконец произносится незнакомое слово «тиф», он уже подготовлен к восприятию неизвестного ему выражения.
— Доктор говорит: тиф… Пауза. Рассказчик отдыхает, отдыхает и слушатель.
— Ну вот, значит, как заболел я этим тифом…
И рассказ течет дальше.
Простая история о том, как в деревне жил крестьянин, который никаких собак не боялся, как он побился об заклад, и пса, злющего, как волк, взял на руки и понес, будто телка, превращается в эпос. А как на свадьбе один бабой переоделся и его никто не узнал… А как крестьянин украденного коня искал…
Может, будь мы более чуткими, на эстраде появился бы сказочник в сермяге, научил бы нас, как говорить с детьми, чтобы они слушали. Да, нам нужно быть чуткими, но мы предпочитаем запреты.
Это правда?
Надо понять сущность этого вопроса, который мы терпеть не можем, считая его лишним.
Если мама или учительница сказала, значит, это правда.
Ребенок ведь уже убедился, что каждый человек обладает лишь частичкой знания, и, например, кучер знает о лошадях больше, чем даже отец. Потом, не всякий, кто знает, скажет. Иногда им не хочется, иногда они адаптируют правду до детского уровня, часто скрывают ее либо сознательно фальсифицируют.
Кроме знания, существует еще вера: один верит, другой нет, бабушка верит снам, мама — нет.
Кто прав?
Наконец, существует ложь в форме шутки и ложь, чтобы похвалиться.
— Правда, что земля — шар?
Все говорят, что правда. Но стоит кому-то одному сказать, что неправда, останется тень сомнения.
— Вы были в Италии, правда, что Италия похожа на сапог?
Ребенок хочет знать, видел ли ты это сам или знаешь от других, откуда знаешь. Хочет, чтобы ответы были короткими и уверенными, понятными, правдивыми, серьезными и честными.
— Как термометр мерит температуру?
Один говорит: ртуть, другой: живое серебро (почему живое?), третий, что тела расширяются (а разве термометр — тело?), а четвертый: подрастешь — узнаешь. Сказка об аисте оскорбляет и злит детей, как всякий шутливый ответ на серьезный вопрос, типа «откуда берутся дети?» или «почему собака лает на кота?».
— Не хотите говорить, не надо, не облегчайте мне работу, но зачем вы мешаете мне, почему смеетесь над тем, что я хочу знать?
Ребенок, мстя товарищу, говорит:
— Я знаю, но раз ты такой, не скажу.
В наказание не скажет. Но взрослые-то за что его наказывают?
Приведу еще несколько детских вопросов:
— Этого никто на свете не знает? Этого нельзя знать?
— Кто это сказал? Все или только один? Так всегда бывает? Так должно быть?
Можно ли?
Не разрешают, потому что грех, потому что вредно, потому что некрасиво, потому что слишком мал, потому что не разрешают, и точка.
И тут есть сомнительные и путаные проблемы. Иной раз что-то оказывается вредным только потому, что мама в дурном настроении. В другой раз — разрешают и маленькому, потому что отец в хорошем настроении либо пришли гости.
— Почему они запрещают, что им, это мешает, что ли?
Счастье, что рекомендуемая теорией последовательность на практике невыполнима. Потому что не хотите же вы ввести ребенка в жизнь с убеждением, что все справедливо, разумно, правильно, обоснованно и неизменно? В теории воспитания мы часто забываем о том, что должны учить ребенка не только ценить правду, но и распознавать ложь, не только любить, но и ненавидеть, не только уважать, но и презирать, не только соглашаться, но и возражать, не только слушаться, но и бунтовать.
Мы часто встречаем взрослых людей, которые обижаются, когда надо бы не обратить внимания, презирают, когда надо бы посочувствовать. Потому что в области негативных чувств мы самоучки, потому что, обучая нас азбуке жизни, нам преподают только несколько букв, а остальные скрыты от нас. Что же удивительного, если мы читаем книгу жизни с ошибками? Ребенок чувствует рабство, страдает из-за цепей, рвется к свободе, но не обретает ее, потому что путы, меняя форму, не меняются по существу — запрет и принуждение остаются. Мы не в силах изменить нашей взрослой жизни, потому что воспитаны в неволе, мы не можем дать ребенку свободу, пока сами живем в оковах.
Если бы я исключил из воспитания все то, что прежде времени сковывает моего ребенка, это вызвало бы суровое неодобрение и его ровесников, и взрослых. Разве необходимость прокладывать новые пути, тяготы движения против течения не были бы трудом еще более тяжким? Как горько расплачиваются в школах-интернатах недавние вольные жители сельских двориков за несколько лет относительной свободы в поле, конюшне, людской…
Я писал эту книгу в полевом лазарете, под грохот пушек во время войны.
Одной программы снисходительности недоставало.
Почему девочка в нейтральном возрасте уже столь сильно отличается от мальчика?
Потому, что, помимо общей детской обездоленности, она подвержена дополнительным ограничениям как женщина. Мальчик, лишенный прав из-за того, что он ребенок, обеими руками захватил привилегии пола и не желает делиться с ровесницей.
— Мне можно, я могу, я ведь мальчик.
Девочка — белая ворона в их среде. Один из десяти непременно спросит:
— Почему она с нами?
Стоит возникнуть ссоре, которую мальчики честно разрешают между собой, щадя самолюбие другого, не грозя ему изгнанием, как для девочки мгновенно готов суровый приговор:
— Не нравится — катись к девчонкам.
Девочка, предпочитающая играть с мальчиками, на подозрении и в собственной среде:
— Не хочешь — отправляйся к своим мальчишкам.
Изгнанница отвечает на презрение презрением — защитная реакция задетой гордости.
Редкая девочка не падет духом, сумеет пренебречь мнением окружающих, стать выше толпы.
Во что вылилась враждебность большинства детей к девочке, которая предпочитает играть с мальчиками? Наверное, я не ошибусь, утверждая, что эта враждебность создала суровый, жесткий закон:
— Позор девочке, если мальчик увидит ее трусики.
Этого закона в той форме, какую принял он среди детей, не могли выдумать взрослые.
Девочка не может нормально бегать, потому что если она упадет, то прежде чем она успеет оправить платьице, уже слышится злобное:
— Трусики, трусики!
— Врешь! — Или вызывающе:- Ну и пусть! — отвечает она, покраснев, смущенная, униженная, страдающая. Если она вдруг полезет в драку — тот же окрик одернет, оскорбит и парализует ее. И постепенно девочки становятся не такими ловкими, как мальчики, а значит, они меньше достойны уважения. Они не дерутся, зато обижаются, ругаются, ябедничают и ревут. А тут еще взрослые требуют уважения к девчонкам. С какой радостью дети говорят о ком-нибудь из взрослых:
— Он мне никто. Его мне слушаться не надо.
А девчонке он должен уступать - с какой стати?
Пока мы не освободим девочек от тисков «это неприлично», истоки которого в особенностях их одежды, не стоит стараться, чтобы они стали друзьями мальчиков. Мы решили эту проблему на свой лад: отрастили мальчикам длинные волосы, опутали их такой же густой сетью правил хорошего тона и пускай теперь играют вместе. Вместо того, чтобы растить мужественных дочерей, мы удвоили число женоподобных сыновей.
Короткие платья; купальные, спортивные костюмы: новые танцы — смелая попытки решения проблемы на половых основах. Сколько в предложениях моды скрывается размышлений? Надеюсь, что это не легкомыслие.
Не стоит обижаться и критиковать: в обсуждении так называемых щекотливых тем мы, верные предрассудку, храним осторожность.
*
Я не хотел бы возобновлять попытку обсуждения всех этапов развития всех детей в короткой брошюре.
Ребенок, который вначале радостно плывет по поверхности жизни, не видя ее мрачной глубины, предательских течений, тайных чудищ, скрытых враждебных сил, доверчиво, восхищенно улыбаясь многоцветным чудесам, внезапно пробуждается от голубого полусна и, с остановившимся взглядом, затаив дыхание, дрожащими губами испуганно шепчет:
— Что это? почему? зачем? Пьяный качается, слепой палкой нащупывает дорогу, эпилептик падает на тротуар, преступника ведут в тюрьму, лошадь сдохла, петуха зарезали.
— Почему? Зачем все это? Отец бранится, а мама все плачет, плачет. Дядя целует горничную, она ему грозит пальцем, они смеются, смотрят в глаза друг другу. Взволнованно говорят о ком-то, кто родился под недоброй звездой, и ему за это ноги поломать надо.
Ознакомительная версия.
