гуляша на ужин.
У гладильной доски не было ножек, и Эллен обычно клала ее одним концом на спинку кухонного стула, а другим — на крышку пианино и гладила халаты матери (я ни разу не видел на миссис Кветик чистого халата, и для меня все это было загадкой — ведь Эллен только и делала, что их гладила). Когда я хотел открыть пианино, она снимала доску и клала ее на круглый дубовый стол в столовой. Когда нужно было накрыть стол для шестерых, она ставила доску к стене. Но на стену мистер Кветик повесил большое, в рост человека, зеркало и укрепил кусок водопроводной трубы для Юти, и, когда та, держась за трубу одной рукой, начинала делать свои упражнения, Эллен приходилось вытаскивать тяжелую, словно мольберт, доску на лестничную площадку, так что, поднимаясь по вытертой дорожке к квартире Кветиков, ты сразу видел, что сейчас Эллен занимается какими-то другими домашними делами.
Чаще всего она возилась с обедом. Пока мать ухаживала за больными, а сестра сгибала и разгибала спину, Эллен стряпала, подавала и убирала и, только накормив всех нас, садилась поесть в уголке, как нянька. Часто мистер Кветик приходил домой после сверхурочной работы, когда мы уже доедали третье, и ему приходилось собирать на стол отдельно. Но Эллен никогда не раздражалась, даже если отец ворчал, что котлеты разогретые. Меня всегда поражало, что у девушки, которой все помыкают, может быть такой довольный вид.
У нас дома разговоры за обедом были всегда одни и те же. Если слово брала мама, она выбирала какую-нибудь возвышенную тему — поэзия, искусство, и цитировала оратора, выступавшего сегодня в ее клубе, Джона Мейсона или Гилберта Хайета. Если бывал в разговорчивом настроении отец, но ничего интересного у него за день не произошло, он сообщал нам с сестренкой, какие мысли высказал в вечерней газете Джордж Сокольски или какую тему развивал по радио, пока отец ехал в машине, Гален Дрейк.
У Кветиков — совсем другое дело. Они ели шумно и жадно, будто неделю голодали, и говорили быстро и громко — все, кроме Эллен, та обычно молчала — обо всем, что приходило в голову. Хрупкая Юти поглощала все, что подавалось на стол, чудовищными порциями: справившись с тремя огромными кусками высоченного слоеного торта, она протягивала тонкую, как спичка, руку за четвертым и трещала своим резким, пронзительным голосом о том, как сегодня в студии мадам Татьяна ругалась с аккомпаниатором. Юрий, яростно работая челюстями, с хохотом изображал, как мистер Фьорино пытается дирижировать Зуппе: «Ну уж нет, меня вы не заставите играть бездарных композиторов с еще более бездарными музыкантами!» Одновременно его мать в строгом соответствии с законами контрапункта развивала другую тему, щедро делясь с нами сокровищами народной мудрости, к которой она приобщилась за годы служения страждущему человечеству.
— Живот у Герти, бедняжки, вспучился горой, — говорила она, громко схлебывая с ложки суп, — пришлось доктору делать ей дренаж. Запах стоял прямо как в свинарнике. Но ничего не поделаешь, надо было вывести из организма яд. Эллен, принеси еще цветной капусты, там, по-моему, осталось.
Муж ее был маленький, жилистый и добродушный человек. За все время моего знакомства с Кветиками я только один раз видел его не в обычной рабочей одежде (он неизменно ходил в коричневой кожаной куртке, рубашке и брюках цвета хаки), а миссис Кветик — не в ее мятых белых халатах пятьдесят шестого размера. Мистер Кветик работал слесарем — вернее, кажется, подручным слесаря на строительстве жилых домов, — ездил на стареньком дребезжащем «форде» с вышедшим из строя глушителем, и вряд ли кто-нибудь смог бы заподозрить его в том, что он увлекается теософией.
Однако в первый раз, как я пришел к ним, он спросил меня, знаю ли я Рудольфа Штейнера, и, когда я ответил: «Это, кажется, композитор, он писал оперетты», тут-то все и началось. Юрий громко застонал, Юти обреченно принялась за свои упражнения перед зеркалом, а мистер Кветик, не обращая ни малейшего внимания на близнецов, начал излагать мне основы антропософии. Голова у меня пошла кругом — тут было все, начиная с усовершенствований в севообороте и кончая усовершенствованными детскими садами, — но скоро я с облегчением заметил, что и остальные члены семьи не слишком хорошо во всем этом разбираются, да и сам мистер Кветик, когда дело дошло до частностей, начал путаться.
— Но я учусь, — говорил он, щелкая мозолистыми пальцами одной руки и ковыряя в зубах другой, — и это главное: нужно учиться у великих мыслителей прошлого и настоящего. Красоту дает единство, когда-нибудь ты это поймешь.
— Единство?
— А единство дают противоположности. Семя дает цветок, цветок дает семя. Кто дал вам музыку?
— Не знаю. Композиторы, наверное.
— Материя рождает дух, дух рождает материю. Понимаешь?
Мистер Кветик выписывал журналы, о которых я никогда и не слышал. Он любил читать — читая, он всегда шевелил губами: повторял то, с чем был не согласен или даже чего не понимал. Меня это поражало, а он так и сиял от удовольствия — сколько на свете интересного, о чем можно поговорить! Он сидел за чтением допоздна, делал выписки — зачем, я так никогда и не узнал, — а жена его в это время бродила по квартире в домашних туфлях со стоптанными до корня каблуками, посыпая пеплом голые полы, и открывала всюду окна — пусть у детей улучшается кровообращение и работа кишечника.
Юрию все это до смерти надоело; я тоже начинал тяготиться обстановкой, которая была у нас дома, но его хоть родители не пилили за увлечение музыкой, наоборот — они им гордились, помогали ему осуществить их собственные туманные мечты. К тому же они считали меня почти членом семьи и открыто гордились, что лучший друг Юрия не только живет на Бьюкенен-стрит, но еще и музыкант.
— Придет и мой час, — сказал мне однажды Юрий, по всегдашней своей привычке торопясь и глотая слова, как отец, — и тогда все полы в моем доме будут покрыты такими толстыми персидскими коврами, что, если уронить на них теннисный мяч, его потом в жизни не найдешь. Меня тошнит от голых полов, которые, видите ли, ближе к естественным условиям и полезнее для осанки Юти.
Я удивился: о каком часе он говорит? И он и я мечтали о славе, нас сблизило чудесное открытие, что мы мечтаем об одном и том же, но я не понимал, какое отношение к нашим признаниям и к нашей дружбе имеют деньги и персидские ковры.
Постепенно до меня начало
