ответила за всех мать, идя вслед за ним…
Как только они вышли из комнаты, ребята словно по команде бросились к свертку, развернули и разочарованно отступили — в свертке было два куска хозяйственного мыла. Вошла мать, увидела мыло, сказала:
— О, знает, что в хозяйстве нужно. Рубахи вам повыстираю. Это хорошо. — И понесла мыло в чулан. — Только бы дал бог устроиться на работу…
До конца дня мать была сама не своя, места себе не находила — волновалась. Она то вздыхала, то что-то шептала про себя, будто молитву, и постоянно вслух повторяла:
— Хоть бы бог дал…
Сбегала в больницу, отпросилась на завтра с работы, а утром чуть свет уже поднялась на поезд.
Красный уголок нашла она быстро. Почти все, кто сошел с поезда на Горке, направлялись туда. Диспетчеры, составители, конторщики, операторы, дежурные по станции — все торопились на планерку. Народу в «уголок» набилось много. Мать потопталась в коридоре, осмелела и тоже протиснулась в комнату. Приподнялась на носки и увидела — сидит за красным столом Платон. Важный, солидный и суровый. Перед ним пустое пространство — на первый ряд никто не решился сесть, хотя сзади стоят, жмутся в тесноте.
И вдруг возгордилась почему-то мать своим братом, посматривает на соседей, хочется сказать им: «То брат мой родной — Платон!» Но на нее никто не обращает внимания, люди переговариваются между собой, шутят, чему-то улыбаются, будто и нет здесь ни ее, ни Платона.
— Ну, все, что ли? — Платон взглянул на часы. — Начнем.
В комнате вмиг наступила тишина.
— Прошлая смена была сработана из рук вон плохо, — сердито бросил Платон первые слова на присутствующих и впервые взглянул в зал на людей. — Разбили вагон. Виновные будут платить. Это пока. Если такое дело не прекратится — будем рассматривать как саботаж и отдавать виновных под суд. Ясно?
«Вагон разбили? — удивилась мать. — Ой-ой, платить, наверное, много придется… А Платон-то строгий какой! Все молчат, видать, боятся его…» И снова посмотрела на своих соседей — какое впечатление на них производит Платон. Но ничего такого, чего хотела она увидеть, не увидела. Слева сосед молчал, а справа прошептал своему товарищу:
— Не может, чтобы не пугать судом…
— А рази вагоны разбивать можно? — не выдержала мать, заступилась за брата.
На нее оглянулись, усмехнулись, она виновато опустила глаза.
— График сорвали, на три минуты отправление поезда задержали, — продолжал Платон. — Технические конторщики виноваты: документ не нашли, пришлось вагон выбрасывать. Так работать нельзя. Предупреждаю.
— Платон Павлович, в нашей смене один списчик заболел, — раздался голос из зала.
— А я при чем? — спросил Платон. Выдержав паузу, повторил: — Я при чем?
— Вы ни при чем… — сказал опять голос из зала. — Я просто объясняю…
— «Объясняю». Работать надо как следует. Работать! Совесть надо иметь! Списчик заболел. Ну и что? А я где возьму вам списчика? Рожу?
«Ой, ну зачем же он так? — поморщилась мать. — Так хорошо говорил, и на́ тебе…»
В зале оживились, а сосед справа сказал тихо:
— Мог бы и родить — с таким животом…
— Ага, — подтвердил его товарищ. — Уже давно на сносях ходит, может, он сразу двойню… — И они засмеялись.
А матери стало стыдно и обидно.
— Разметка нечетко делается на вагонах, поэтому на сортировке частые задержки, — продолжал Платон. — Сколько об этом говорилось? Нет, продолжается… И еще. Обращаю ваше внимание на технику безопасности. Сегодня ночью одному башмачнику пальцы отдавило. Имейте в виду. Всё. Вопросы есть? Нет? По местам. Жигулин, останься.
Шумной гурьбой народ повалил на волю, мать притиснулась к стенке, ждала, когда все пройдут. Несмело подошла к Платону, сказала:
— Ну, вот и я…
— Хорошо, — кивнул он. — Жигулин, подойди. Надо устроить на работу эту женщину… Я тебе говорил…
Жигулин — пожилой железнодорожник, с палочкой, с белыми пышными бровями, взглянул на мать, проговорил:
— Я помню, Платон Павлович. — И к матери: — Вас как зовут?
— Нюра, — сказала она и, посмотрев на брата, поправилась: — Анна…
— А по батюшке?
— Да так же, — улыбнулась мать и указала на Платона. — Павловна…
Платон заерзал, а Жигулин улыбнулся:
— Очень хорошо: тезки, значит…
— Брат он мне, — уточнила мать.
— Ах, вот оно что! — Жигулин повел плечами: — Почему же вы не сказали, Платон Павлович? Мы бы…
— Это не имеет значения, — поднялся Платон. — Сестра не сестра — оформляй, как положено, куда она подходит, где есть место. Делай все по закону, чтобы меня потом не упрекали за семейственность. На твое усмотрение. — Шумно раздвигая стулья, Платон полез из-за стола. На середине комнаты обернулся, сказал мягко: — Детишки у нее, понимаешь… Трое… — И направился к двери.
Жигулин долго стоял задумавшись, барабанил пальцами по крышке стола. Она смотрела на него, боясь пошевелиться, в сердце ледяным холодом пробиралась догадка: «Ничего не получится…» И она уже готова была смириться с такой участью, ей уже хотелось пожалеть этого вежливого, культурного пожилого человека и освободить его от тяжкой задачи думать о ней. «Ну, что ж, раз так трудно… Нельзя так нельзя… Звиняйте…» — вертелось у нее на языке. И когда она уже открыла было рот, чтобы сказать вот так, как подумала, Жигулин встрепенулся, посмотрел на нее:
— Вот что, Анна Павловна… У нас сейчас есть место только мойщицы вагонов. Можно оформить. А со временем переведем на другой участок, полегче. А хотите — подождите, пока освободится место… Подберем что-то… Вы где работали до этого?
— В больнице, сиделкой. Но я согласна, — добавила она быстро и еще раз повторила: — Согласна я куда угодно.
— Подумайте, не торопитесь… Вам сколько лет?
— Так какой сейчас год? Тридцать второй? Вот и мне столько же… Девятьсотого года я…
— А образование?
— Четыре класса…
Он причмокнул сухими тонкими губами:
— Не густо.
— Начальную школу кончила. — И добавила: — С похвальным листом.
— Это хорошо. Ну, что же мы тут стоим? Пойдемте в контору, в отдел кадров, там обо всем и договоримся. — И пошел первым на выход, но в дверях остановился, пропустил ее вперед, а на улице снова обогнал. — Идите за мной и будьте осторожны: тут вагоны туда-сюда катаются, не увидишь, с какой стороны накроет. Сортировка. А рабочие зовут — мясорубка. Очень много жертв. Нужно быть исключительно внимательным, когда переходишь эти пути.
Домой мать приехала двухчасовым поездом, не раздеваясь, села на табуретку в кухне, положила руки на колени:
— Ой, дети мои дорогие! Прямо и не знаю: или то правда, или то сон. Принимают! Заявление оставила. Сказали, чтобы рассчитывалась в больнице и выходила на работу. А я боюсь. Боюсь: тут
