ПОКА САМОЛЕТ ЛЕТИТ В ХАРЬКОВ
На летном поле ветер, как всегда, выдирал землю из-под ног. И когда Славко увидел Лили, ему вдруг показалось, что вихрь вот-вот сорвет девочку и унесет вверх — такая она была крохотная на необъятном поле, где стояли, расправив крылья, громадные самолеты.
— Что ты тут делаешь, Лили? — спросил Славко.
— А, это ты, Беркута? Привет! Мы с папой собрались полетать над городом. Интересно, какой он сверху…
Ветер кромсал слова. Лили отводила со лба прядь светлых-светлых волос. Девочка ничуть не напоминала Славку фею из сна. Он вдруг испугался, что эти его дурацкие мысли могут подслушать, и так покраснел, что принялся оттирать щеку ладонью, чтобы Лили ничего не заметила.
— А ты зачем тут, Беркута?
— Летим на соревнования в Харьков! — И он показал на «бандуру».
— Беркута! Куда ты пропал? Иди скорей! — звали Славка товарищи.
— Ну, я побежал! До свидания, Лили!
— Счастливого пути, — пожелала девочка и помахала Славку рукой, и ему снова стало досадно, что не рассказал, как спешил тогда в театр.
Ребята сели в самолет, как будто всю жизнь пользовались только этим видом транспорта. Они гордо и категорически отказались от предложенных стюардессой кисленьких карамелек. Спортсменам не нужны карамельки. Потом положили руки на подлокотники и смотрели вниз, на землю и облака, смотрели, как первооткрыватели. Как единственные в мире пассажиры большого самолета. И ужасно гордились собственной храбростью и делали вид, будто воздушные ямы — пустяк, даже не выбоинка на тротуаре.
А пока они летят и у них слегка кружится голова от воображаемых подвигов и реальных воздушных ям, на земле происходит бесчисленное количество самых разнообразных событий.
Стефко Ус, например, сидит дома. Голодный, одинокий и злой. Настя все-таки перешла в школу-интернат, парнишке грустно, все ему безразлично, не хочется даже обуваться и идти за хлебом. Отец еще с утра ушел, да пусть хоть и не возвращается, Стефко не пожалеет. Он лежит и размышляет: а что, если бросить все на свете — и эту лачужку, где каждый угол осточертел, и школу, и даже город — и закатиться куда подальше?
Ведь все пристают, шагу не дают ступить: вон чижик-староста и тот нарисовал карикатуру в газете — сидит Стефко второй год в пятом классе, усы до пояса…
Все хохотали, просто покатывались:
— Усатый Стефко Ус!
И Чижик радовался своему остроумию.
— Ясно, — сказал ему Стефко. — Пошли, поговорим!
И поговорили. Малыш кровь из носу утер, но учительнице не пожаловался. Пусть бы только попробовал!
А еще в школу на практику пришли студенты. Один ходит следом за Стефком как привязанный да все учит, разъясняет — вот тоска! Ну на что Стефку эти поучения?
Бросить бы все!
Под окном засвистал Грицко Лопух, бес его знает, как его настоящая фамилия, Лопух и Лопух! Стефко не отозвался — пусть убирается, Стефку не надо ни Лопуха, ни кого другого.
В окно заглянул воробей, покрутился, попрыгал туда-сюда, словно хотел развлечь мальчика. Раньше Настя ссыпала на подоконник хлебные крошки — воробьи лакомились на даровщинку. Тогда Настя говорила, как бабушка Олена: «Пришел едок на даровой кусок», и смеялась тоненько и весело… Стефко тихонько подошел к окну, воробей покосился на мальчика. И вдруг вспомнилась сорока, которую они тогда с тем парнем, приятелем Юлька, отнесли к старой учительнице. Интересно, зажило ли у птицы крыло? Стефко открыл окно, воробей вспорхнул и скрылся.
Стефко потянулся, оглянулся вокруг — ох, не хватит ли сидеть в пустой комнате? И принялся натягивать на ноги башмаки гря-аз-ные, может, и не чищенные никогда.
В воротах наткнулся на Юлька.
— Здорово, Стефко, как живешь?
— Да так, ничего себе, — сказал Стефко и бросил взгляд на новые туфли Юлька.
Они блестели как зеркало, и Юлько шагал в них осторожно и горделиво. Он пошел направо, а Стефко — налево. Шел по улице, заложив руки в карманы пальто, и на лице у него было написано презрение ко всему миру вообще, а к туфлям Юлька в особенности. Хотя, по правде сказать, ему хотелось носить блестящие новые туфли. Только такая трата не входила в ближайшие планы папани.
Стефко Ус решил зайти узнать, зажило ли у сороки крыло. Он шел неторопливо, а тем временем Юлько Ващук успел купить газету, чтобы посмотреть, какие картины идут в городе. Он купил газету, развернул ее, пробежал заголовки. И вдруг остановился, как споткнулся, и строчки запрыгали у него перед глазами, словно их задергали на веревочках. Что он увидел в газете? Почему запрыгали строчки? Об этом Юлько не сказал бы никому на свете и, если бы мог, собрал бы все газеты в городе, чтобы больше никто не прочел того, что прочел он.
Папа написал небольшую книжку о Львове. Юлько читал ее, и гордился ею, и любил ее, а в книжке — так писали в газете — была уйма чужих, не папиных мыслей. Папа воспользовался чужим, как вор пользуется чужими часами или чужими деньгами, списал мысли и факты из старых журналов, когда-то выходивших во Львове. А кто-то другой уличил папу в краже и рассказал об этом всему городу, всему миру, перечислил фамилии людей, чьими мыслями папа воспользовался. И все это написано холодным, злым тоном.
Юлько Ващук в эту минуту никого не хотел видеть, он боялся, что его заметят и раздастся презрительное: «A-а, это он, сын того Ващука…» Юлько Ващук не хотел, чтобы его звали Юльком Ващуком, и не хотел видеть стены любимого города, улицы, по которым они гуляли с папой. Не хотел, потому что перед ним вдруг оказалось отвратительное зеркало кобольда из детской сказки — все в мире предстало искаженным, гадким и чужим, а он, Юлько, без возражений поверил, что оно так и есть.
Дома у Юлька звонил телефон — Лили хотела рассказать, как выглядел город с самолета. Но трубку никто не снимал. Лили отсчитала тринадцать длинных гудков и положила трубку. Жаль было, что нельзя рассказать Юльку, как красив город с высоты.
Тем временем Стефко пытался найти ворота, куда они заходили со Славком. Ворота были узенькие, черные, на улице, которая подымалась мимо парка вверх. Мальчику во что бы то ни стало хотелось найти эти ворота.
Юлько шел наобум, не узнавая ничего вокруг, как будто очутился вдруг в чужом городе.
Лили снова подняла телефонную трубку.
Самолет с участниками соревнований приземлился на бетонированной дорожке в Харькове. Фехтовальщики сели в большой автобус и поехали в гостиницу, где им предстояло жить целых четыре дня, пока продлятся соревнования; все это было впервые — такой дальний путь самолетом и такие соревнования, — но они держались здорово, даже рапиристы, которые больше всех волновались перед вылетом.
— Третий этаж. Ваши номера — сто пятнадцатый и сто шестнадцатый.
Ребята получили ключи. Их всех слегка мутило после перелета. А впереди — спортивные бои с очень серьезными соперниками. Но львовские мальчики старались держаться так, будто все бои были уже выиграны и кубок завоеван.
Впрочем, их соперники жили в той же гостинице и держались также бодро. Ну, а как было на самом деле, что чувствовал каждый из них, знал только этот каждый — про себя.
Сорока сверкнула хитрым глазом, широко раскрыла клюв: «Кар-р!» — и, перелетев через всю комнату, села к Стефку на плечо. И это сломило его угрюмость.
— Узнала? — удивился и засмеялся он, показав, по своему обычаю, все большие красивые зубы.
Надия Григорьевна — маленькая, кругленькая, теплая, с маленькими детскими руками и добрым, дрожащим голосом.
— Должно быть, узнала, — согласилась она со Стефком. — Или просто ты славный мальчик. Она к злому не пойдет. Станет вот тут у ноги, раскроет клюв, растопырит крылья и каркает.
Стефко хмыкнул. Первое удивительно — сорока узнала, а второе еще того удивительней: он славный мальчик! Ну и ну!
Комнатка была маленькая, немногим больше той, где жил Стефко с отцом, но выглядела совсем иначе. В шкафах книжек — не сосчитать. Мебель как будто самодельная — из живого желтого дерева, скорее деревенская, чем городская, — и широкий мягкий топчан со скрипучими пружинами. Скрип понравился мальчишке, и он то и дело ерзал на топчане, чтобы пружины скрипели.
А потом его угостили горячим борщом. Стефко сперва отказывался, но, когда комната наполнилась вкусным запахом и красный борщ забелили сметаной, вдруг так захотелось есть, что живот заболел, а во рту стало полно слюны, и он не удержался, сел за стол. Надия Григорьевна рассказывала о сороке. Стефко ел и смеялся, очень уж смешная была эта найденная в парке птица! Назвали ее Кавкой. Она собирала всякие корочки, пуговицы, косточки и носила под подушку Надии Григорьевне — на сохранение. А то садилась ей прямо на голову и заглядывала в глаза — предлагала поиграть.
