Но чаша беззаконий Дэви еще не была полна. Ему предстояло узнать, что один грех требует совершенно другого, для того чтобы скрыть первый. В тот день они обедали с миссис Линд, и первым вопросом, который она задала Дэви, был:
— Все мальчики из твоего класса были сегодня в воскресной школе?
— Да, мэм, — сказал Дэви, с усилием сглотнув. — Все… кроме одного.
— Ты отвечал текст из Писания и урок из катехизиса?
— Да, мэм.
— Миссис Макферсон была в церкви?
— Не знаю.
«Хоть тут не солгал», — подумал несчастный Дэви.
— А было объявлено о собрании женского благотворительного комитета на следующей неделе?
— Да, мэм. — В голосе Дэви была дрожь.
— А о молитвенном собрании?
— Я… я не знаю.
— Должен знать. Следовало слушать внимательно. Какой текст из Библии выбрал сегодня для проповеди мистер Харви?
Дэви схватил свою чашку, сделал отчаянный глоток и, проглотив вместе с водой последние укоры совести, гладко и бойко процитировал текст из Священного Писания, выученный им несколько недель назад. К счастью, после этого миссис Линд перестала мучить его вопросами, но удовольствия от обеда он получил мало. Ему удалось съесть только одну порцию пудинга.
— Что с тобой? — спросила имевшая все основания удивиться миссис Линд. — Ты заболел?
— Нет, — пробормотал Дэви.
— Ты что-то бледен. Лучше тебе сегодня не выходить на солнце, — предостерегла его в заключение миссис Линд.
— Знаешь, сколько раз ты сегодня солгал миссис Линд? — укоризненно спросила Дора, как только они с братом остались одни после обеда.
Дэви, доведенный до отчаяния, резко обернулся к ней.
— Не знаю и знать не хочу! А ты, Дора, помалкивай!
Затем бедный Дэви отправился в укромный уголок за поленницей, чтобы в уединении предаться размышлениям о стезе греха.
Когда Аня вернулась домой, Зеленый Мезонины были погружены в темноту и безмолвие.
Не теряя времени, она отправилась в постель, так как очень устала и хотела спать. На минувшей неделе в Авонлее и Кармоди прошло несколько веселых вечеринок, заканчивавшихся в довольно поздние часы. Едва коснувшись головой подушки, Аня почувствовала, что засыпает, но в то же мгновение дверь тихонько приоткрылась и умоляющий голос окликнул:
— Аня!
Аня села в постели, сонно моргая.
— Дэви, это ты? Что случилось?
Фигурка в белом стрелой пронеслась через всю комнату и оказалась на постели.
— Аня, — всхлипнул Дэви, обнимая ее за шею. — Я ужасно рад, что ты дома. Я не могу заснуть, пока не скажу кому-нибудь.
— Скажешь кому-нибудь? О чем?
— Как я несчастен.
— Почему же ты несчастен, дорогой?
— Потому что я был таким плохим сегодня, ужасно плохим — таким плохим я еще никогда не был.
— Что же ты сделал?
— Я боюсь тебе сказать. Ты больше не будешь меня любить, Аня. И я не могу сегодня читать молитву. Я не могу сказать Богу, что я сделал. Мне стыдно Ему об этом сказать.
— Но Он все равно знает обо всем, Дэви.
— Дора тоже так сказала. Но я думал, что, может быть. Он не заметит — на этот раз… Все-таки я лучше скажу сначала тебе.
— Да что же ты сделал?
И слова признания полились стремительным потоком.
— Я не пошел в воскресную школу… и пошел удить рыбу с Коттонами… и я столько наврал миссис Линд… ох!.. раз пять соврал, если не больше… и… и… я… я… сказал… ругательство… ну, почти ругательство… и нехорошо обозвал Бога.
Последовало молчание. Дэви не знал, чем его объяснить. Неужели Аня в таком ужасе, что больше никогда не заговорит с ним?
— Аня, что ты теперь со мной сделаешь? — прошептал он.
— Ничего, дорогой. Я думаю, ты уже наказан.
— Нет еще. Со мной еще ничего не сделали.
— Но ведь ты чувствовал себя очень несчастным, с тех пор как поступил нехорошо, правда?
— Еще каким несчастным, — выразительно подтвердил Дэви.
— Так вот, это твоя совесть наказывала тебя.
— Что это такое «моя совесть»? Я хочу знать.
— Это нечто такое внутри тебя, Дэви, что всегда осуждает тебя, если ты поступаешь нехорошо, и делает тебя несчастным, если ты упорно продолжаешь вести себя нехорошо. Ты это замечал?
— Да, но я не знал, что это совесть. Хорошо бы у меня ее не было. Мне было бы гораздо веселее. А где она — эта совесть, Аня? Я хочу знать. В животе?
— Нет, она в твоей душе, — ответила Аня, радуясь тому, что в комнате темно, поскольку при обсуждении серьезных вопросов надлежит сохранять сдержанность.
— Тогда мне, наверное, от нее не отделаться, — вздохнул Дэви. — Ты расскажешь про меня Марилле и миссис Линд?
— Нет, дорогой, я никому не скажу. Ведь ты жалеешь о том, что так плохо поступил, правда?
— Еще бы?
— И ты никогда больше не будешь так поступать?
— Нет, но… — Дэви проявил осмотрительность, добавив: — Я могу оказаться плохим как-нибудь по-другому.
— Но ты не будешь говорить плохие слова или прогуливать занятия в воскресной школе, или лгать, чтобы скрыть свои прегрешения?
— Нет. Радости от всего этого мало, — сказал Дэви твердо.
— Ну вот, тогда просто скажи Богу, что ты сожалеешь о своих дурных поступках и попроси Его простить тебя.
— А ты, Аня, простила меня?
— Да, дорогой.
— Тогда, — обрадовался Дэви, — мне не так уж важно, простит меня Бог или нет.
— Дэви!
— О… я попрошу у Него прощения… конечно… обязательно, — торопливо забормотал Дэви, вылезая из постели. Анин тон убедил его в том, что он сказал что-то ужасное. — Я совсем не против того, чтобы попросить Его… Дорогой Бог, мне ужасно жаль, что я так плохо поступал сегодня. Я постараюсь быть хорошим по воскресеньям. Пожалуйста, прости меня… Вот, Аня.
— Ну а теперь будь молодцом и беги в свою постель.
— Ладно. Знаешь, я уже не чувствую себя несчастным. У меня отличное настроение. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Аня со вздохом облегчения опустилась на подушку. Ох… как хочется… спать! Но в следующую секунду снова послышалось:
— Аня!
Дэви опять был возле ее постели. Аня с трудом подняла тяжелые веки.
— Что еще, дорогой? — спросила она, стараясь скрыть звучащую в голосе досаду.
— Аня, а ты замечала, как мистер Харрисон умеет плевать? Как ты думаешь, если я буду долго упражняться, то смогу научиться так плевать?
Аня села в постели.
— Дэви, сейчас же отправляйся в свою кровать, и чтобы я тебя в эту ночь больше не видела! Иди сейчас же!
И Дэви не мешкая удалился.
Глава 14
Властное повеление
Аня сидела вместе с Руби возле дома Джиллисов. Был поздний час. День, медленно и лениво прокравшись через сад, исчез, и его сменил теплый, тихий летний вечер. Мир был во всем великолепии цветения. Праздные долины заполнил легкий туман. Просеки были разукрашены причудливыми тенями, а поля пурпуром астр.
Аня отказалась от поездки при лунном свете на побережье в Уайт Сендс, для того чтобы провести вечер с Руби. Она провела с Руби много вечеров в это лето, хотя часто задумывалась, если ли кому-нибудь от этого польза, и иногда уходила домой с ощущением, что не сможет прийти снова.
По мере того как лето подходило к концу, Руби становилась все бледнее. Она отказалась от намерения с осени поступить на работу в школу в Уайт Сендс — «отец считает, что мне лучше подождать до Нового года», — а вышивание, которым она так любила заниматься, все чаще и чаще выпадало из ее слабеющих рук. Но она по-прежнему была весела, полна надежд, болтала и шептала о своих поклонниках, об их соперничестве и муках. Именно это и делало визиты к ней такими томительными и тяжелыми для Ани. То, что прежде она находила глупым и забавным, теперь казалось пугающим: смерть проглядывала через упорствующий покров жизни. Но Руби так и льнула к Ане и всякий раз не отпускала ее до тех пор, пока та не давала обещание прийти вновь. Миссис Линд выражала решительное недовольство по поводу этих частых визитов и предупреждала, что Аня подхватит чахотку. Даже Марилла засомневалась, стоит ли продолжать эти посещения.
— Каждый раз, когда ты возвращаешься от Руби, у тебя такой измученный вид, — сказала она.
— Все это так печально и страшно, — ответила Аня тихо. — Руби, кажется, совершенно не осознает своего положения. И тем не менее я чувствую, что ей нужна помощь, — она жаждет помощи, — и я хочу помочь, но не могу. Все время, пока я с ней, у меня такое чувство, словно я вижу, как она борется с невидимым врагом, — пытается оттолкнуть его, собрав остатки сил. Вот почему я прихожу домой такая измученная.
Но в нынешний вечер Аня не чувствовала этого с такой остротой. Руби была странно молчалива. Она не сказала ни слова о вечеринках, поездках, платьях и парнях. Она лежала в гамаке, белая шаль была накинута на худые плечи, рядом лежало нетронутое вышивание. Длинные светлые косы — какую зависть вызывали они у Ани в школьные годы! — лежали по обе стороны от Руби. Она вынула из прически шпильки — от них у нее, по ее словам, болела голова. Лихорадочный румянец на время исчез, и она была очень бледна и похожа на ребенка.
