и мать наконец улыбнулась бескровными губами:
— Ничего. Просто сомлела немного, новая жизнь испугала.
Дядя Никифор казался спокойным, но голос его вздрагивал, когда он командовал кому что брать, куда идти.
Вышли на площадь перед вокзалом, где стояла густая очередь на такси, но кто-то из вагона узнал мать, и их пропустили вперед.
— Улица Нагорная, — сказал Никифор водителю, и машина тронулась.
Мурманск поражал широкими, открытыми всем ветрам улицами. А ветры в городе были часты. И если они дули с моря, от порта, то в городе остро пахло соленой рыбой и рогожей, как пахнет в очереди за воблой. Если же дуло с сопок, то нагоняло комаров и мошек, и город заманчиво пахнул ягодой морошкой.
— «Зов тундры», — назвал однажды этот запах Вовка.
— Почему?
— Мама так говорила. Никогда не помнил, а вот запахло — и вспомнил. Она у меня саами была.
— Это что такое? — не понял Митька.
— Народность такая. Не слыхал, что ли? Их еще раньше лопарями звали.
— Не слыхал.
— Здесь даже станция такая есть — Лопарская. А мама хоть и в городе жила, а все по тундре скучала. Меня все обещала в стойбище свозить… — глаза Вовки тоскливо побежали в сторону.
Митька ничего не сказал. Что тут скажешь.
Здесь в Мурманске у Вовки нашлись старые друзья, и он как бы заново знакомился с ними, проводил с ними целые дни. Митька не обижался, не до того было: он до гуда в ногах ходил по городу и все не мог находиться.
Город вроде бы и не такой большой — Митька в первые же два дня обегал его, но…
— Город — это люди. Дома что — дома в разных городах могут быть разными, могут быть похожими, в одном из камня, в другом деревянные, в одном, как дворцы, в другом, как избы. Присмотришься к ним, привыкнешь… А вот люди — они живые, они бок о бок с тобой и сегодня, и завтра, и через год, и от них тебе хорошо или плохо в городе.
Вот выпорхнула из музыкального училища стайка девушек. Они всегда — заметил Митька — держатся особняком, смеются, что-то стрекочут и ведут себя так, как будто, кроме них, никого нет. Митьке нравились они — веселые, красивые.
То пройдет по улице группа ненаших моряков. И казалось странным, что вот ходят люди, вроде бы похожие на всех, а чувствуют и думают не так, как все. Это было видно по тому, как они вдруг все враз останавливались и рассматривали, а то и фотографировали какой-нибудь самый обыкновенный дом или старушку с кошелкой в руках. Или вдруг опять всей группой поворачивались за какой-нибудь девушкой и что-то, смеясь, кричали ей вслед на непонятном языке.
Люди, а не дома делают город городом. Город Мурманск делают моряки. Множество моряков. И военные с погонами на плечах; и торговые, дальнего плавания без погон, но с золотыми нашивками на рукавах; и моряки рыболовного флота — те уже без всяких знаков различия, но тоже в морских кителях; и курсанты мореходных училищ — их в Мурманске целых два: высшее и среднее. Митька успел это узнать.
Особенно нравилось ему, забравшись на сопку, где вилась шоссейная дорога под названием «тещин язык», рассматривать порт. Кораблей в порту было невиданное множество. На многих — иностранные флаги, и часто оттуда слышалась музыка. Заморские певцы все как на подбор были с хриплыми голосами, и Митьке казалось, что голоса эти простудились за время плавания. Ему хотелось говорить так же гортанно и хрипло, потому что это значило бы, что и он тоже побывал в дальних странствиях.
Словом, Митька заболел Мурманском. Он забыл сейчас все: уроки, деревню, ребят, Таю. Ему просто некогда было о них вспоминать. Мать не трогала его: она сама все никак не могла приноровиться к незнакомой городской жизни, к тесноте квартиры. Она ходила какая-то потерянная, глаза у нее иногда были красные, как будто она плакала. Как нарочно, дядя Никифор, встретив их, через день ушел в море.
На лестничной площадке, кроме их, было еще две квартиры. В одной жила большая шумная семья. Вечно кто-нибудь из малышей барабанил в дверь или, дотянувшись до звонка, разыгрывал такие трели, словно где-то случился пожар.
Но в той квартире, что напротив, было малолюдно. Изредка выходила молодая женщина с хозяйственной сумкой или портфелем, а один раз вышел военный моряк. И все. Больше из этой квартиры не выходил никто.
Митька уже про себя решил, что это бездетная квартира, и потому удивился, когда однажды он вышел на площадку и увидел на пороге этой квартиры девочку. Девочка была очень бледная, очень высокая. Она взглянула на Митьку своими блеснувшими в полутьме глазами и спросила:
— Ты в этой квартире живешь?
— Да.
— Ты Дима?
Митька не сразу сообразил, что «Дима» — это тоже его имя.
— М… м-да, — ответил он.
— Ты не смог бы помочь мне? Если, конечно, не очень торопишься, — спросила девочка и отодвинулась в глубину квартиры.
— Пожалуйста, — Митьке захотелось быть таким же вежливым, как и она.
— Понимаешь, я долго болела, ослабла… никак не могу достать книгу, голова кружится.
В большой комнате, куда вошел вслед за девочкой Митька, вдоль всех стен от пола до потолка шли полки, и на каждой полке — книги. Пожалуй, Митька нигде не видел столько книг. Их, наверное, было больше, чем в их школьной библиотеке.
Возле одной стены стояла небольшая лестничка. Митька влез по этой лестничке и достал книгу, на которую ему указала девочка. Книга была очень толстая, тяжелая, с золотыми буквами на корешке и обложке и называлась «Всемирная история».
Он с уважением посмотрел на девочку. Надо же, никто не заставляет человека, а она сама добровольно читает такие книги.
— Спасибо, — сказала девочка. — Давай с тобой познакомимся: меня зовут Кира. Ты любишь книги?
Митька постеснялся сказать, что он абсолютно равнодушен к ним, и кивнул головой. Но кивнул так, что это не было похоже ни на «да», ни на «нет». Кира сама решила, что это означало «да».
— Вот на этой полке — вся художественная. Выбирай, что хочешь. Наверное, не читал еще Жоржа Сименона: только что вышел.
Она предлагала ему и другие книги, говорила что-то, а он смотрел на нее, и, странное дело, она казалась ему почему-то знакомой. Он знал, что никогда не встречал ее раньше, и все равно казалось, что встречал. Кира говорила спокойно и рассудительно, как взрослая, и даже
