Мне стало страшно. Человек, который вел меня за руку, почувствовал, что я отстаю, и потянул меня сильнее. Он предложил понести меня, но я отказалась. Когда он хотел взять меня на руки, я закричала. Проходившие мимо солдаты остановились.
– Зачем вы кричите? Ведь мы идем к маме, – сказал человек, по-прежнему держа меня за руку.
Я пошла с ним дальше. Дорога была очень длинной, и я ее совсем не узнавала. Мы прошли мимо темных стен, через какие-то ворота, где стояли часовые, и вошли в лес, который показался мне бесконечным. Здесь мне стало по-настоящему страшно, и я остановилась.
– Будешь ли ты идти как следует, негодная? – закричал он грубо. – Иди же поскорее, или я тебя…
Тут никого не было, и он меня потащил уже без всяких уговоров; я шла и плакала. Мне не было еще и пяти лет, я не могла быть храброй и все время думала о маме.
Не знаю, сколько времени мы так шли, но я очень устала, когда, наконец, мы увидели огоньки какой-то деревни. На площади около деревянного забора стояли балаганные кареты. Мы вошли в одну из них. Там была безногая женщина, которая пила водку.
Он что-то сказал ей на ухо. Оба они долго рассматривали меня, наконец она сказала:
– А ты разве не видишь? У нее родинка на щеке.
У меня на щеке была маленькая родинка, теперь там ямочка.
– Ну, так что же, – отвечал он, – разве ее нельзя вывести?
Мне стало еще страшней, и я опять спросила: «Где же моя мама?»
– Она придет завтра утром, милочка, – сказала женщина, – сегодня надо быть умницей и поскорее лечь спать.
– Она, может быть, голодна, – сказал человек.
– Ей дадут сейчас поку-у-ушать, – протянула женщина, пристально рассматривая меня.
Я только теперь заметила, что у нее нет ног. Она поворачивалась и перемещалась на руках. Я удивилась, но не успокоилась. Она дала мне в котелке гороховой каши, и я с аппетитом поела.
– Какая хорошенькая девочка, – говорила она, не сводя с меня глаз, пока я уничтожала горох без соли и масла, – и кушает она хорошо.
Она не знала, что это была моя любимая еда, но дома мне давали ее чрезвычайно редко: я часто болела, и доктор запретил мне есть горох. Он позволял мне давать только молоко и яйца.
– Теперь пора спать, – сказала она, когда я поела.
Она вытащила откуда-то простыню и матрац, постелила мне, и я легла. Рядом были еще две постели.
– Спать в карете очень забавно, не правда ли? – спросила напоследок хозяйка, но я уже не могла ей ответить – я спала.
Когда я проснулась, мне показалось, что постель подо мной подпрыгивает. Я думала, что я все еще сплю и мне это снится. Меня бросало то направо, то налево, я слышала звон бубенчиков и цепей. Над моей кроватью было маленькое оконце, через которое в карету попадал свет. Я стала на колени и выглянула: давно уже был день, за окном бежали деревья, вдали на лугу виднелась речка. Я принялась кричать: «Мама, мама!» Грубый незнакомый голос ответил мне:
– Мы едем к ней.
Но я не поверила ему, испугалась и закричала еще сильней.
Вошел человек, которого я еще не видала: он был высок – его голова в полицейской фуражке касалась потолка кареты.
– Если ты будешь кричать, я тебя убью, – сказал он, глядя на меня в упор.
Ты можешь представить себе, как я закричала. Он протянул ко мне руки, точно собираясь задушить. Я давилась рыданиями, не в силах перестать плакать.
Как только он вышел, я кинулась искать свое платье, чтобы одеться, но я его не нашла, а спросить не посмела, поэтому так и осталась лежать в постели.
Карета ехала долго, то грохоча по мостовой, то пробираясь по песку. В окно я увидела, что мы проезжаем через деревню. Наконец мы остановились. Появилась безногая женщина.
– Сейчас, моя милочка, мы будем у мамы.
Она говорила со мной ласково, и я приободрилась.
– Я бы хотела одеться.
– Я затем и пришла, чтобы тебе помочь: вот твое платье.
И она подала мне старое грязное платье.
– Это не мое платье.
– Но ты должна надеть его.
Мне хотелось возмутиться, разорвать в клочки эти лохмотья, но безногая женщина так внушительно смотрела на меня, что я не посмела ее ослушаться.
Когда я оделась, карета уже стояла. Женщина мне сказала, что я могу выйти. Мы остановились в поле. Кругом, сколько мог охватить глаз, расстилалось все то же поле. Человек в полицейской фуражке раскладывал огонь прямо на дороге. На трех связанных лыком палках над костром висел котелок.
Безногая женщина оставалась в экипаже, человек подошел к карете, взял ее на руки и опустил на дорогу.
– Родинка, – сказала она, глядя на меня.
– Это правда, я не подумал об этом.
Этот злой человек схватил меня и стиснул между своих ног. Мои руки он держал так крепко, что я не могла даже двинуть ими. Одной рукой женщина приподняла мою голову, а другой ножницами срезала родинку с моей щеки.
Кровь брызнула во все стороны, залила мне рот и платье. Я думала, что она собирается меня убить, и попыталась укусить ее. Она невозмутимо приложила мне что-то к щеке, жжение было очень сильным, но кровь остановилась.
– Оставь ее теперь, – сказала она человеку.
Она думала, что я брошусь бежать, но я бросилась на нее и начала бить ее изо всех сил.
Она так рассердилась, что чуть не задушила меня, но человек в фуражке отнял меня и бросил в карету. Там они меня заперли.
Продержали они меня запертой целый день, без пищи и воды. Только вечером они наконец открыли дверь, и я прежде всего спросила:
– Где моя мама?
– Она умерла, – ответила безногая женщина.
Сидя взаперти, я размышляла и старалась понять, что все это значит.
– Неправда, – сказала я, – моя мама не умерла, а вы – воровка.
Она рассмеялась, а меня это разозлило.
Около месяца я провела с безногой женщиной и с человеком в полицейской фуражке. Они думали, что меня можно укротить, как укрощают животных, – голодом, но они ничего не могли добиться: пока я была голодна, я делала то, что от меня требовали, но как только меня кормили, я отказывалась наотрез. Безногая женщина знала, что я никогда не прощу ей операции с моей родинкой, и она несколько раз говорила, что боится меня и что будто я могу броситься на нее с ножом.
Мы приехали в какую-то страну, название которой я не помню, но там хлеб называют «brod», а по равнинам течет много рек. Видя, что ничего не могут со мной поделать, мои мучители продали меня слепому. Он был не более слеп, чем ты, но он притворялся слепым, чтобы просить милостыню. Целый день он стоял на мосту с протянутой рукой. К счастью, у него был пудель, с которым я могла вечерами играть дома, иначе умерла бы с тоски.
Я тоже должна была просить милостыню, но мне не хотелось с плачем преследовать прохожих, если они мне ничего не давали, и он бил меня палкой. В конце концов, слепому надоело меня бить, потому что это не приносило ему никакой пользы. Он продал меня странствующим музыкантам. Пока они играли, я должна была собирать деньги с публики.
Мы переезжали из страны в страну: я побывала в Англии, в Америке, где бывает так холодно, что там ездят без колес: экипажи скользят по снегу на полозьях.
Когда мы вернулись во Францию, музыканты продали меня Лаполаду. Он купил меня, чтобы сделать из меня акробатку, потом я кормила зверей. Тогда у нас еще было три льва, и один из них – очень злой. Но когда я начала кормить его, он сделался со мной очень кротким, и когда я приносила ему еду, лизал мне руки.
Один раз Лаполад, выведенный из себя тем, что я никак не могла выучить одну трудную фигуру, вздумал меня наказать. Я закричала. Это происходило перед клеткой льва. И вот мой добрый лев рассердился на хозяина за то, что он меня бил, протянул лапу через решетку, схватил Лаполада за плечо и потянул к себе. Лаполад хотел вырваться, но лев вонзил в него свои когти и, если бы не подоспели рабочие с железными прутьями, Лаполада, верно, уже не было бы в живых.
Он проболел два месяца, а потом ему пришла в голову мысль, чтобы я входила в клетку ко львам.
