Толпа вскрикнула, я лежал на земле. Падение было сильным – я упал с высоты пяти метров. Не будь на арене опилок, я бы разбился насмерть. Я почувствовал сильнейшую боль в плече и услышал слабый треск.
Я тотчас же встал и (я видел, как это делали другие) хотел раскланяться и сделать приветственный жест публике, стоящей на скамейках, смотревшей на меня с беспокойством, но я не мог поднять правой руки.
Меня окружили, все говорили разом, стараясь меня ободрить. Но мне было очень больно, и я потерял сознание.
– Это ничего, – сказал Лаполад, – займите, господа, ваши места, представление продолжается.
– Да, это ничего, он только не может сделать вот так, – говорил Кабриоль, подымая свои руки и проделывая жест приветствия. – Вы можете быть спокойны.
Публика, громко смеясь, аплодировала.
Я действительно в продолжение шести недель не мог делать таких жестов – у меня была сломана ключица.
В цирке редко прибегают к помощи врача. Лаполад сам забинтовал мне плечо, когда кончилось представление. Вместо внутреннего лечения он велел мне лечь без ужина.
Я спал один в карете, где содержались звери. Я пролежал больше двух часов и не мог уснуть. У меня был жар, хотелось пить, и я все вертелся, потому что никак не мог найти удобного положения для своего больного плеча. Вдруг мне показалось, что дверь открылась.
– Это я, – сказала Дьелетта. – Ты спишь?
– Нет.
Она быстро вошла и, подойдя к моей кровати, обняла меня.
– Это все из-за меня, – сказала она. – Прости меня.
– За что?
– Если бы я тебя не остановила, ты бы убежал, и сегодня ничего бы с тобой не случилось.
Через маленькое окно луна освещала Дьелетту, и мне показалось, что я вижу слезы на ее глазах. Я постарался ободрить ее.
– Да ведь это пустяки, – сказал я, – ты думаешь, я неженка?
Я хотел протянуть руку, но почувствовал такую острую боль, что невольно застонал.
– Вот видишь, и все из-за меня, – сказала она и быстрым движением откинула свой рукав и сказала: – Посмотри, вот.
– Что такое?
– Вот тут тронь!
И она положила мою руку на свою выше локтя, я почувствовал влагу, как будто там была кровь.
– Это я, когда увидела, что ты сломал ключицу, укусила себя за руку так сильно, как только могла, чтобы сделать себе очень больно, потому что если мы друзья, то должны оба страдать.
Она проговорила это с какой-то дикой энергией. Глаза ее, отражая лунный свет, горели в темноте, как драгоценные камни. То, что она сделала, было нелепо, но меня это тронуло и взволновало до слез.
– Ах ты, глупенький, – сказала она, угадывая мое волнение, – ведь ты бы то же сделал для меня. Ах, что же это я? Я принесла винограду, я припрятала его для тебя. Ты, верно, голоден.
– Мне хочется пить, я с большим удовольствием съем виноград.
Она ушла, чтобы принести мне стакан воды; ходила она без малейшего шума, как тень.
– Теперь, – сказала она, – надо постараться уснуть.
Она поправила мою подушку, положила мою голову поудобнее.
– Надо поскорей поправляться, чтобы убежать отсюда. Как только ты почувствуешь себя настолько хорошо, что будешь в состоянии идти, мы отправимся. Я не хочу, чтобы ты лазал на шесты. Это ремесло не по тебе.
– А если Лаполад меня снова заставит?
– Не заставит! Пусть только попробует: тогда я заставлю Мутона съесть его! Это нетрудно: один удар лапой, одно движение челюстями – и конец.
На пороге, перед тем как закрыть дверь, она приветливо кивнула мне головой и сказала: «Спи».
Мне казалось, что мое плечо не так болит, и я, наконец, нашел удобное положение, чтобы вытянуться, и уснул, думая о матери, взволнованный нашим разговором, но уже не такой печальный.
Конечно, мы очень жалели, что этот случай задержал нас и нам придется бежать осенью. Теперь мы могли бы еще спать под открытым небом, но в ноябре ночи будут длинные, холодные, с дождем, а может быть, и со снегом.
Дьелетта ничего не позволяла мне делать. Она сама ухаживала за зверями, с большим нетерпением ожидала моего выздоровления и сердилась, если я говорил, что благоразумнее отложить бегство до весны.
– Если ты останешься здесь, ты умрешь до весны. Лаполад хочет научить тебя лазать по трапеции. Ты не избавишься от них, и к тому же мы удалимся от Парижа. Весной мы можем быть уже на юге.
Это была очень важная причина. Надо поскорей поправляться. Каждое утро мы измеряли степень моего выздоровления: для этого я опирался спиной о перегородку и поднимал руку насколько мог выше, а Дьелетта намечала ножом на стене, на какую высоту я сумел поднять ее сегодня, и, сравнивая сегодняшний знак со вчерашним, мы узнавали, идет ли мое выздоровление так быстро, как нам бы хотелось.
Из Лансена мы проехали в Вандом, из Вандома в Блуа. Из Блуа мы собирались поехать в Тур, где я должен был начать свои упражнения. Но мы с Дьелеттой решили, что в Блуа мы бросим цирк и через Орлеан отправимся в Париж. Она отдала мне свои деньги. У одного букиниста мы купили старую карту дорог Франции. Из шпильки я сделал циркуль и высчитал, что от Блуа до Парижа сорок лье. Это был слишком большой путь для ноября месяца, когда день длится меньше десяти часов. Сможет ли Дьелетта, которая раньше никогда не ходила на большие расстояния, преодолевать шесть лье в сутки? Она храбро уверяла меня, что сможет, но я в этом сильно сомневался. Во всяком случае, это путешествие могло занять целую неделю. К счастью, Дьелетта увеличила свои сбережения, и теперь у нас было десять франков. Провизия была готова. Ботинки мне куплены. Она надеялась захватить одну старую попону, которой покрывали на ночь лошадей, чтобы укрываться ею ночью.
Мы были уже совсем готовы к побегу, ожидали только моего выздоровления. По нашему расчету, мы должны были бежать одновременно с отъездом цирка из Блуа; но благодаря разгневанному Мутону, обычно очень кроткому, наше бегство снова пришлось отложить на неопределенное время.
Как-то вечером два англичанина, много аплодировавшие Дьелетте, подошли к ней, когда публика разошлась, и просили ее повторить все свои номера со львом. Лаполад охотно согласился, видя двух людей, хорошо пообедавших и, вероятно, склонных поэтому к щедрому вознаграждению. Дьелетта вошла в клетку.
– Какая прелестная девочка, – сказал один.
– Да, и какая смелая! – заметил другой.
И оба аплодировали ей.
Почему-то эти похвалы Дьелетте не понравились Лаполаду. Они задели его самолюбие, в нем заговорило ревнивое чувство, и он сказал, что это благодаря ему, Лаполаду, она может так свободно и спокойно играть со львом, потому что он ее обучал, как обращаться со львами.
– Вы? Не может быть! – усомнился один из них, совсем молоденький, румяный и белокурый. – Вы шутите, ведь вы не войдете в клетку!
– Десять луи против одного, что вы не войдете, – сказал второй.
– Я согласен.
– Хорошо, но девочка должна выйти из клетки, когда в нее войдете вы.
Чтобы войти в клетку диких зверей недостаточно одной смелости, как думал Лаполад.
– Дай мне твой железный прут! – сказал он Дьелетте.
– Еще условие, – сказал молодой англичанин: – Пусть девочка совсем уйдет и не показывается.
– Хорошо.
Мы все были тут: Кабриоль, госпожа Лаполад, музыканты и я. Я должен был открыть дверь клетки. Лаполад снял свой генеральский костюм.
– Умный лев, – сказал один англичанин, – не тронет этого человека, потому что он слишком жесткий для еды.
Оба они шутили и смеялись над нашим патроном. Мы и сами не могли удержаться от смеха.
Умный Мутон хорошо помнил удары вилами, которыми довольно часто Лаполад «угощал» его через решетку, и когда хозяин вошел в клетку с поднятым прутом, он весь задрожал. Такой прием придал Лаполаду храбрости, он почувствовал себя господином этого старого льва и ударил его прутом, чтобы заставить встать. Но удар прута не похож на удар вил. Лев почувствовал, что теперь он может расплатиться со своим врагом за все прежние удары. Смелая мысль мелькнула в его забитой голове, он с ревом поднялся на задние лапы, и не успел Лаполад отступить и шагу, как лев бросился на него, опрокинул, заворчал и принялся мять его со злобным рычанием.
