Катя сидит, запрокинув голову, упершись затылком в косяк окна. На блеклом, еще не утратившем закатных красок небе четко вырисовывается ее силуэт. Курчавая толстогубая Катя в эту минуту вновь напоминает Асе портрет юного Пушкина, оставшийся на память об Андрее.
— Катька! Я ведь давно хотела с тобой дружить, с первого дня! А ты?
— Ладно… — Катя все так же смотрит на небо, не шелохнется. — Обещала прочесть, читай!
Ася не в силах преодолеть волнение:
— Ночью сочиняла… Тогда складней получалось. — Она убеждена, что первый вариант, который не удалось записать, был особенно удачным. — Утром уже не то…
— Читай, говорят!
— Ну, слушай…
Ася отходит к перилам, ограждающим галерею. Как ей хочется, чтобы случилось чудо и здесь, где-то рядом, в ту минуту, как она произнесет первую строку, появилась бы Ксения! Но нет, она, всего вероятней, во дворе, возле колоннады, где любит по вечерам проводить воспитательную работу.
Хотя, нет… Ксения не во дворе! Там девочки тоненько и чувствительно завели песню, которую Ксения петь при себе не дает, потому что такие песни порождены чуждыми вкусами. Девочки так не считают, Ася тоже, но сейчас и она запретила бы это некстати ворвавшееся пение, которое мешает ей обнародовать собственное творение. Да, изволь набраться терпения и слушать…
На берегу сидит девица,
Она платок шелками шьет.
Работа дивная творится,
Но шелку ей недостает…
Песня длинная. Вначале у девицы кончаются нитки, затем к берегу причаливает корабль, и красавец-моряк предлагает ей сколько угодно ниток (сколько угодно!), но просит взамен выйти за него замуж. Девица не знает, как поступить:
Одна сестра моя за графом,
Другая — герцога жена;
А я, всех краше, всех моложе,
Простой морячкой быть должна.
Конец песни, который так возмущает Ксению, особенно нравился девочкам. Моряк-то оказался вовсе не моряком, а его величеством королем, за которого каждой девице стоит выйти замуж… Ася ждет этой последней, волнующей строфы, но песня обрывается. Ага, стало быть, Ксения нагрянула во двор!
— Читай! — говорит Катя. — Ну… Называется «Коммунизм».
— «Коммунизм» — торжественно объявляет Ася.
Ей очень мило свое первое стихотворение; его, как она только что догадалась, можно петь на тот же красивый мотив, что и песню, которая исполнялась сейчас во дворе. Ася читает нараспев: «Собрались феи хороводом…»
Феи у Аси не простые: «Одна из них зовется Правдой, другую Равенством зовут…»
Катин силуэт выражает полное внимание, голос Аси набирает силу, но… На бедного везде каплет…
В самую вдохновенную минуту на хоры ворвались, предводительствуемые Федей мальчишки. Девочек они не видят, но все же совещаются шепотом. Вдруг Федя произносит громко:
— Если поездом, то меньше суток!
Можно не спрашивать, куда это меньше суток пути. Беседа Ксении о Петроградском фронте породила замыслы, подобные тем, что бродили в детдоме ранней весной, когда Колчак развил наступление. Ох, и терзали после этого Федю! Прежде педагоги, затем представитель райкома в кожаной куртке. Ох, и разъясняли мальчишкам, что в войне надо участвовать не побегами на фронт, а помощью красному тылу!
— Федька! — пугается Ася. — Тебя же сдадут военному коменданту!
— Сыпь, ребята! — кричит поставленный Федей в караул Оська Фишер. — Шпиявки!
Вся команда мальчишек скатывается вниз по железной винтовой лесенке. Снизу еще раз доносится одно из самых обидных слов, которые можно услышать в детском доме, нечто среднее между пиявками и шпионками:
— Шпиявки!
— Ослы! — кричит Катя. — Все про вас знаем!
Она оборачивается к Асе:
— Плюнь на них и читай. Здорово у тебя получилось…
Ася с чувством декламирует:
А посреди тех фей веселых
Стоит царевич Честный Труд.
И вместе всех, кто здесь собрался,
Прекрасный Коммунизм зовут.
— При чем тут царевич? — раздается хорошо знакомый голос, в котором отнюдь не слышится восторга.
Ксения вбежала на хоры, занятая розыском мальчишек, подозрительно шепчущихся с самого ужина. Она только что мимоходом разъяснила девочкам, распевшимся во дворе, что время коронованных тиранов кончилось, что в республике, идущей к социализму, пора забыть о ненавистных народу титулах. И вот… Ну, разумеется, Овчинникова взялась за то же…
Как Ксения ни торопится, она должна провести разъяснительную работу:
— Вы только вдумайтесь: царевич Труд! Где ты нахваталась такой ерунды?
Катя вспылила:
— Не ерунда, а стихи про коммунизм! Что вам далась Аська?
— А почему… почему она даже на коммунизм смотрит сквозь сито прошлого?
Здесь произошло нечто странное. Голос Ксении зазвучал по-детски жалобно, а глаза… Даже в полутьме видно, как они округлились с отчаяния.
— Ну, почему? Я ли вам не долблю, я ли не работаю над вашим сознанием?
Теперь, когда на летнее время Ксения рассталась с курткой, особенно заметно, как худы ее руки, как слаба она сама. Даже голос не тот.
— Ну, почему вы такие трудновоспитуемые? Ну, что мне делать? Я же обещала: «Справлюсь».
Девочки притихли; они догадываются, как нелегко Ксении, которая, хотя и старается казаться взрослой, не многим старше их самих. Ася не сердится даже на «сито прошлого». Однако Ксения спешит побороть минутную слабость:
— Я из вас все старье повыкорчую! Где вы раздобыли этого дурацкого царевича?
Дурацкого?! Ася отвечает:
— Нигде!
Катя держит сторону Аси:
— Не говори, Аська, не говори!
— Только задержали меня! — сердится Ксения и приказывает: — Помогите мальчишек найти! Федю ищу, Сережку Филимончикова… Тут их не было?
Два голоса дружно откликнулись:
— Мы не шпиявки!
Когда под быстрыми ногами обиженной воспитательницы задребезжали ступеньки витой лестницы, Катя проворчала:
— «Нахватались»… «раздобыли»!.. Сама бы так сочинила!
— И, главное, «ерунда»! — подхватила Ася. — А ты послушай дальше. — Почти шепотом, скороговоркой, без надлежащей выразительности она доканчивает:
Так коммунизм образовался
Из правды, равенства, добра,
Любви, науки и искусства,
Свободы, братства и труда.
— Все верно! — подытоживает Катя и вдруг признается: — А мне, думаешь, не сразу захотелось с тобой дружить?
За окном огромное темное небо, тоненький светлый серп месяца. Возможно, Федя с товарищами, если их не настигла Ксения, тоже глядят на далекий месяц, продумывая план спасения Петрограда. Разве не обидно, что они не позвали Асю и Катю? Разве при коммунизме будет такое неравноправие?
Девочки долго молчат. Затем Ася хватает Катю за плечи:
— Не буду я больше писать стихов! Ни строчки!
— Спятила!
— Нет! Кончено. Навсегда. Ксению ненавижу!
— Ты? Ненавидишь?
— Ну, не люблю… — далеко не так уверенно произносит Ася.
— А почему, если она тобой недовольна, ты, как кисель, хоть ложкой собирай? Почему, если похвалит, ты бесишься и песни поешь?
Ася сама не знает, почему, но в глубине души не сомневается: одобри Ксения стихотворение «Коммунизм», не было бы на земле поэта счастливее ее…
Наступил июнь, пришла пора сборов в колонию. В самый канун отъезда детдомовцев, и отъезжающих и остающихся, отправили спать раньше обычного. И вот, когда водворился порядок и в дортуаре уже господствовала относительная тишина, Асина постель оказалась пустой.
Последним Асю видел младший из Филимончиковых, Ванюша. Шмыгая острым носиком, он охотно расписывал, как та стояла во дворе у колоннады и спорила с Шашкиной (Варю Шашкину мальчик знал отлично: из ее рук он недавно получил тапочки цвета хаки). Ася была в своем обычном клетчатом сарафане, но растрепана сверх обычного. Еще Ванюша заметил, что она страшно вращала глазами.
— В руках у нее ничего не было? — спросила Татьяна Филипповна.
Мальчик раскинул руки:
— Во, сколько заграбастала! Сто штук буржуйского белья.
— Не сто, а шесть, — поправила Татьяна Филипповна и отослала горе-свидетеля спать.
Она сама, своими руками, вручила Асе шесть широченных простынь из той кипы белья, что сегодня удалось заполучить для нужд колонистов в Управлении народными дворцами. Ася взялась отнести в швейную мастерскую эти тонкие, помеченные инициалами одного из московских богачей простыни, но не отнесла, исчезла вместе с ними.
При опросе Филимончикова-младшего присутствовала Ксения. Оставшись вдвоем с Татьяной Филипповной, она глянула на нее искоса и произнесла:
