— За горами живут русские, — сказал Хаким. — Надо просить помощи у них. Слабому просить не стыдно. Стыдно просить трусливому. Давайте напишем письмо Ленину.
«Хоб», — сказали аксакалы. «Хоб», — сказали товарищи. «Хоб, — сказал я. — Давайте писать».
В сундуке у меня лежал на самом дне лист бумаги. Я не знаю, зачем у меня была эта бумага. Я не умел писать. Я вынул бумагу, разгладил ее рукой и подал Хакиму. Но Хаким тоже не знал ни одной буквы. В кишлаке умели писать только Азиз-хан, его два сына и мулла Ибрагим. Но муллу просить нельзя. Он только на словах считался служителем бога. На самом деле он лизал пятки Азиз-хану.
Мы сидели, молчали. Мы думали. Потом мой друг Хаким сказал:
— Давайте письмо пошлем так. Поставим только подписи. Ленин — великий человек. Он прочтет то, чего мы не смогли написать. Он поймет наше горе.
Хаким взял у меня огрызок чернильного карандаша, послюнил палец, зачернил, чтобы вышла каждая черточка, и приложил к бумаге. В России крестьяне ставили на бумаге крестик, у нас — отпечаток пальца. Так подписывались наши деды и прадеды. После Хакима письмо Ленину начали подписывать мы. Одни прибавляли от себя вслух слова, другие подписывались молча. Мы прикладывали к бумаге палец как печать своего сердца, как знак нашей любви и нашего горя.
В этот день мы письма не отправили. Пришли другие дехкане. Они тоже попросили поставить на письме свои подписи. Двери этой мехмонхоны не закрывались. Одни уходили, другие приходили. Вечером в мехмонхону снова явился Хаким.
— Возле твоих ворот стоит женщина, сказал мой друг. — Она хочет прийти сюда.
Я не верил своим ушам. Такого в кишлаке еще не было.
— Законы адата запрещают женщине переступать порог комнаты, где сидит мужчина, — сказал я. — Разве женщина не знает этого? Пойди объясни ей.
— Я объяснял, — ответил Хаким. — Она не слушает меня. Она хочет прийти сюда.
Я вышел во двор. Возле ворот стояла женщина. Она была в старой серой парандже. Лицо ее закрывал чачван из конского волоса. Это была Рузмома. У нее было пять сыновей и три дочери. Они умерли от голода. Муж тоже умер. Рузмома жила одна. Когда в кишлаке кто-нибудь умирал, ее нанимали плакальщицей. Ей не надо было притворяться. Она плакала настоящими слезами. За это ей давали лепешку и пиалу чая. Так она жила.
Я подошел к Рузмоме и сказал:
— Иди домой, Рузмома. У мужчин свои заботы, у женщин — свои. Не обижайся на меня. Прощай.
Но Рузмома не тронулась с места.
— Если не разрешишь подписать мне письмо, я пойду в Россию пешком, — сказала она, — у меня мало сил, но я все равно дойду. Я расскажу Ленину все сама. Пускай тебе будет стыдно, Хайдар!
Я слушал Рузмому и думал: возможно, она права. Коран писали, когда не было революции и не было Ленина. Тогда были законы одни, теперь — другие. Пусть войдет эта женщина и подпишет письмо. Она заслужила это.
— Войди, Рузмома, — сказал я. — Я сам буду отвечать за тебя перед богом и людьми.
Рузмома поблагодарила и пошла к дому торопливыми шагами. Она боялась, что я передумаю.
Рузмома вошла в мехмонхону и приложила палец к самому краешку листа. Я ждал, но она не уходила. Она смотрела через волосяной чачван на письмо и плакала.
Вечером Хаким уехал с письмом, которое мы подписали. Сначала в Душанбе, потом в Ташкент, потом дальше — к самому товарищу Ленину…
Хайдар-ота умолк. Ветер качнул раму окна. На стекле вспыхнули красные отсветы заходящего солнца. Поползли по стене, нашли на паласе белую крышечку чайника, согрели ее нежным розовым теплом, а потом скользнули куда-то в угол и спрятались там в темноте.
— Бобо, а письмо дошло? — тихо спросил Гулям.
— Дошло. Я тебе уже говорил, Гулям. Ленин прочитал его и прислал сюда красных аскаров. Он прислал не сразу. Горе было везде. Много людей просило помощи у Ленина. Нам пришлось подождать. Мы дрались рядом с русскими. Дрались камнями и палками. Не зря называли нас краснопалочниками.
В этом бою ранили командира красных аскаров. Его звали Федором. Он лежал в мехмонхоне. Самолетов тогда было очень мало, а сидеть на лошади Федор не мог. Мы лечили командира целебными травами и черной смолой мумие, которая затягивает все раны.
Федор был москвичом. Он рассказывал дехканам о Москве, Ленине и революции. Один раз я пришел к Федору, сел рядом на палас и сказал:
— Федор, ты видел Ленина своими глазами. Нарисуй нам Ленина. Мы тоже хотим увидеть его, потому что он для нас — самый дорогой человек.
Федор говорит:
— Я видел Ленина издали, когда мы отправлялись на фронт. И я не умею рисовать. Ты меня прости, Хайдар…
Я говорю:
— Нарисуй, как можешь. Мы тебя все просим. Неужели ты откажешь?
Федор долго думал, хмурил брови, потом сказал:
— Ну, хорошо. Давай я попробую.
Я принес большой лист бумаги и краски, которые мы добываем из глин. Коричневой — для глаз и бороды, красной — на звезду, а голубой — для неба. Федор начал рисовать. Дело у него шло медленно. Зайду я в мехмонхону, а он сидит возле окна, смотрит на бумагу и думает. Я спрашиваю:
— Федор, о чем ты думаешь?
А он говорит:
— Я вспоминаю, какой Ленин.
Хайдар-ота закончил рассказ, обвел всех взглядом и остановился на мне.
— Говорят, ты работаешь в газете и кое-что знаешь, — сказал он. — Скажи, похож он на Ленина или нет?
Я посмотрел на портрет на стене. Сначала мне показалось, что в нем не было никакого сходства с Ильичом. Но чем больше я вглядывался, тем больше находил знакомых дорогих черточек. Так мог рисовать только человек, который сам видел и горячо любил Ленина.
— Он очень похож, Хайдар-ота, — сказал я.
Хайдар-ота благодарно посмотрел на меня.
— Ты прав, джура, — сказал он. — Так говорят все.
Тихо скрипнула дверь. На пороге появился парень в синем комбинезоне. Это был шофер. Он смотрел на Гуляма и подзывал его к себе рукой. Гулям делал вид, будто ничего не замечает. Но шофер был с Гулямом накоротке и видел его насквозь.
— Давай, давай, нечего тебе, — сказал он. — Собирай компанию и марш к машине. Домой повезу.
Мы проводили наших друзей и стали готовиться ко сну. Раис приказал, чтобы завтра мы встали пораньше. Хайдар-ота уложил ребят в мехмонхоне. Мне постелили на веранде. Там висела на длинном шнуре электрическая лампочка. Мне хотелось еще немного поработать, записать, пока не забылся, рассказ Хайдар-ота.
Скоро в доме все утихло. Я сел на корточки и положил тетрадку на колени. С улицы прилетел на свет и сел на мою тетрадку белый мотылек. В стороне от него двигала крылышками черная тень. Мотылек не мешал мне думать и работать. Я только отодвинул его подальше от строки и начал записывать рассказ старого дехканина. Может, его напечатают в газете. Пускай ребята знают, что на земле, где они живут, пролито много крови и слез, и хорошая жизнь пришла не легко и надо ее беречь и любить.
Мы выехали на рассвете. Машина долго и осторожно спускалась вниз. Справа и слева тянулись отвесные горы. Они прятали ночную прохладу и тишину. Но вот горы позади. Машина выехала в долину, рявкнула скоростями и помчалась вперед. Вокруг нас бежали во все стороны, будто лучи солнца, тропки и дороги. Сколько их? Даже не сочтешь! Я стоял в машине и держался за железную измятую крышу кабины. Я вспомнил рассказ Каримова-ота про восемьдесят восемь дорог. Мне сейчас очень хотелось поехать по дорогам, которые бежали по этой долине, но сделать этого нельзя, потому что дорог много, а жизнь у человека только одна.
Машина летела вперед. Мы слушали свист ветра в ушах и пели песню. Нам нравилась эта дорога. Она вела к друзьям.
В Куляб мы приехали в разгар дня. Тут мне уже все было знакомо: и высокие дома с парадными подъездами, и маленькие тихие кибитки на окраинах. За дувалами зеленеют тутовники. На деревьях, поедая сладкие водянистые плоды, сидят мальчишки, а осы летают и гудят вокруг, как самолеты на аэродроме.
Шумно и весело на кулябских улицах. Там женщины в платьях, сотканных из весенних радуг. Там мужчины, как ангелы, в белых рубахах, белых коротких штанах и остроносых галошах. Передать, что такое Куляб, невозможно. У художника не хватит красок, у летописцев чернил, а у поэта — сравнений.
Машина привезла нас к почтамту. Мы сложили под деревом вещи, оставили дежурного, а сами пошли получать письма. План у нас был такой: сначала мы пообедаем, оставим вещи у чайханщика, а потом пойдем по адресам, которые дали нам кузнец Ахад Давлятов и его друзья. В земотдел тоже придется заглянуть. Может, там скажут что-нибудь про Давлятова и Лунева.
Письма получили все. Только Алибекниязходжа-заде не повезло. Вместо конверта, от которого пахнет дорогой и теплом милой руки, ему дали серую телеграмму. Подсолнух держал в руках телеграмму и с завистью смотрел, как мы читали свои длинные письма. Мне было жаль Алибекниязходжа-заде. По-моему, телеграммы надо вообще запретить. В них ничего толком не скажешь и не объяснишь. Они только развивают подозрительность и портят настроение.
