Я ринулся в дверь за Подсолнухом. По дороге, задыхаясь от бега, Алибекниязходжа-заде рассказывал. Все купались в озере. Потом Олим подошел к Игнату, сурово посмотрел на него и сказал: «Пойдем!» Игнат тоже сурово посмотрел на него и сказал: «Пойдем! Я не боюсь!» Игнат и Олим ушли в горы. Алибекниязходжа-заде видел у Олима нож с наборной колодкой. Такой нож был и у Игната. Игнату подарил его кузнец Ахад Давлятов. Подсолнух лично видел, как Олим вынул нож из кожаного чехла и попробовал его острие большим пальцем, как парикмахер трогает бритву, когда собирается брить.
Мы выбежали с Подсолнухом за околицу кишлака и увидели обоих мальчишек. Они шли по склону обрывистой горы, сложенной из серых растрескавшихся камней. Впереди Олим, а сзади, поправляя на поясе нож, карабкался вверх Игнат. Я приложил ладони ко рту и закричал. Мальчишки не оглянулись. Видимо, тут было больше чакрыма[15] пути. Игнат и Олим направлялись к плоской каменистой площадке. Внизу темнел провал. Исчезая и вновь появляясь на солнце, над бездной носились стрижи.
Наперерез тропке, по которой шли мальчишки, вилась еще одна. Она петляла меж высоких, покрытых пятнистым мохом камней, ныряла куда-то вниз и вновь легко и беспечно бежала по каменистому склону. Я измерил взглядом расстояние до Игната и Олима. Если я побегу по этой тропинке, не свалюсь в пропасть и не сломаю себе шею, я успею остановить мальчишек.
Я расстегнул рывком рубашку, чтобы легче было дышать, и припустил изо всех сил. Сзади, падая и спотыкаясь на камнях, бежал Алибекниязходжа-заде. Тропа забирала в гору круче и круче. Юркие камни вырывались из-под ног, увлекали за собой мелкую шумную гальку. Мальчишки были все ближе и ближе, я уже видел и пестрые узоры на тюбетейке Олима, и злосчастные ножи, которые грозно болтались на ремнях.
Впереди показался огромный камень. С верхушки снялся и нехотя замахал крыльями черный подорлик. Из трещины в камне рос цепкий жилистый куст джиды. Тропка огибала камень узкой, как лента, полоской. Это была даже не тропка, а какой-то ненадежный, ускользающий из-под ног карниз. Я схватился рукой за ветку джиды и, прижимаясь всем телом к камню, стал обходить его вокруг.
Ноги мои, наконец, коснулись твердой почвы. Я отпустил куст и оглянулся по сторонам. Куда же меня занесло? Тропка, по которой я с таким трудом вскарабкался на гору, сворачивала влево и бежала по холмам к пастбищу. Вдалеке темнела юрта чабана и бродили белые, с рыжими подпалинами овцы. От Игната и Олима меня отделяло длинное извилистое ущелье. В синей дымчатой мгле его плыл полосой волокнистый туман.
— Оэй! — крикнул я. — Оэй!
Эхо покатилось по ущелью, стихая и возникая вновь, будто там, среди скал, перекликалось в разных местах несколько человек. Не щадя голоса, я звал мальчишек. Они не слышали. Я нашел плоский юркий голыш и запустил его в каменистый склон на той стороне. Это была пустая затея. Камешек глухо тюкнулся об стену и полетел вниз.
— Оэй, ребята, оэй!
Олим и Игнат карабкались вверх. Площадка, которую они облюбовали, была где-то совсем рядом. Вот Олим схватился рукой за тоненький, выросший в расщелине камня кустик, подтянулся вверх, поставил ногу на высокий каменистый порожек, оттолкнулся другой и влез наверх.
Он постоял там несколько секунд, сказал что-то Игнату, а потом опустился на колено, протянул Игнату руку и рывком вытащил его на площадку.
— Оэй! — крикнул я. — Оэй! Прекратите там! Что вы делаете? Оэй!
Олим и Игнат стояли на краю пропасти шагах в трех или четырех друг от друга. Глупые самолюбивые мальчишки, враги, которых не могла помирить и сблизить жизнь. Они долго стояли молча, потом посмотрели исподлобья и медленно пошли друг другу навстречу.
Я закрыл глаза. Я не знаю, сколько это продолжалось, минуту или вечность. Когда я снова открыл глаза, Игнат и Олим стояли рядом, обнявшись и положив друг другу ладони на плечи. Я чуть не закричал от радости. Черти, негодяи! Они пришли в горы не драться, а мириться, дать друг другу суровую мужскую клятву.
Мальчишки стояли на краю пропасти, как два орленка перед взлетом. Мне тут делать было уже нечего. Я кинул последний взгляд на Игната и Олима, обогнул камень и пошел по тропе. Внизу меня ждал Алибекниязходжа-заде.
— Они поубивались, Александр Иванович, да?
Мне не хотелось разговаривать сейчас с Подсолнухом.
— Иди на озеро, купайся, — сказал я. — А ребятам про записку расскажешь сам. Марш!
Подпрыгивая, Алибекниязходжа-заде побежал вниз. Я поглядел по сторонам, увидел слева еще одну тропку и пошел по ней.
Я люблю незнакомые тропы, радость новых поисков и открытий. Тут все твое — спелая ягода шиповника, дозревшая раньше срока на солнце и горном ветру, и белый камешек, который сам просится в твой карман. Моя новая тропка бежала по ложбинке. Она была доверху засыпана сухими листьями, как старый окоп. Под листьями чувыркала мелкая, выточенная горной струей галька. На тропке не было ни одного следа. Я пошел по ней, насвистывая песенку и шурша листьями. Когда я спустился вниз, я догадался, что это не тропка, а высохший ручей. Тут никто никогда не ходил. Только я и ручей. И мне стало еще приятней.
Дома никого из Давлятовых не оказалось. Калитка была закрыта задвижкой. В железных петельках торчала щепка. Напротив, на куче камней грелся на солнце старик в ватном халате, в белых зауженных внизу штанах и новых галошах.
— Салом алейкум, ота, — сказал я. — Что, никого нет?
Старик посмотрел на тонкие блестящие кончики галош, подумал, будто решал какую-то сложную проблему, и ответил:
— Никого, джура, нет. Ашур в контору пошел, а мать на арыке, Сереже рубашку стирает.
— Какому Сереже? — удивился я.
Старик покачал головой, вздохнул и грустно ответил:
— Сыну. Фашисты его убили. Только она, джура, не верит…
Старик вынул из кармана оранжевую тыквочку с узким медным кончиком, насыпал в горсть щепотку зеленого табаку-насу и отправил под язык.
— Так и стирает, джура. Каждую субботу. Погладит, сложит на стул, а потом ждет… У нас, джура, в субботу танцы и кино. Она думает: если Сережа вернется, он наденет чистую рубаху и пойдет гулять вместе со всеми. Вон там она, видишь? Иди встречай!
Я пошел по улочке кишлака к арыку. Дорога спускалась вниз ступеньками из плоских выщербленных камней. Между ними зеленела трава. Я еще издали увидел мать Ашура Давлятова. Она подымалась по ступенькам в черном платье и черном платке, переброшенном длинными концами через левое плечо. Мать Ашура несла на голове высокий медный кувшин. Правой рукой она придерживала кувшин с водой, а в левой несла белую рубашку с широким русским узором. Встречные останавливались, молча опускали головы и давали матери дорогу.
Рафик — товарищ.
Дюшамбинка — так ласково называют в Таджикистане реку Дюшамбедарью.
Тохта — довольно, хватит!
Хоб — хорошо, ладно.
Маджлис — собрание.
Бобо — дедушка.
Овринг — переход из веток и земли на скале.
Дуруст — правильно, верно.
Аскар — боец.
Как ваши дела? Как живете?
Дела наши идут хорошо.
Душман — враг.
Зинда бод — да здравствует.
Шамол — ветер.
Чакрым — расстояние, на котором слышен человеческий голос.
