— Вот досада, — сетует Дина. — Едва пошло что-то похожее на землю.
Она наклоняется и осторожно переворачивает кусок почвы.
— Представь себе, мы могли бы здесь что-нибудь выращивать.
— Баклажаны! — говорю я.
* * *
В эту ночь ко мне приходит бабушка. Я не уверена, сон ли это, — на сон не похоже. Скорее, видение. Бабушка стоит посреди огорода. В руке у нее корзинка с малиной. В огороде растут капуста, укроп, горох, бобы, огурцы, мангольд[10], морковь, репчатый лук, свекла, пастернак, руккола, обычный зеленый салат и многое другое, названия чего мне неизвестны. Она смеется, глядя, как я подбегаю к кустам малины и принимаюсь срывать и уплетать ягоды.
— Такой вкусной малины, как у тебя, нет нигде! — говорю я.
— Все дело во времени, — говорит она. — За малиной i нужно много ухаживать.
— Ни у кого нет столько времени, как у тебя.
— Это потому что у меня мало дел, — смеется бабушка.
Я тоже смеюсь, ведь мне известно, что бабушка трудится как пчелка и занимается хозяйством с раннего утра до позднего вечера. Пока я лежу в гамаке и читаю комиксы про Дональда Дака, она успевает переделать тысячу дел.
Мне хочется рассказать ей, как я сама растопила дровяную плиту и сварила суп из мидий, но не получается.
— Скоро созреют баклажаны, — говорит бабушка, кивая на грядку.
Она удивительно ловко готовит баклажаны. Режет их в длину, раскладывает на газете и солит. В следующий раз, проходя мимо, она их отжимает, а чуть позднее складывает в большую гусятницу. Там баклажаны пропитываются маслом, пока бабушка, как фокусник, вдруг — раз! — и добавляет к ним фарш, помидоры, оливки и гору репчатого лука.
— Сим-салабим, — произносит бабушка и ставит гусятницу, от которой исходит чудесный аромат, на стол.
— Ты готовишь самые вкусные в мире баклажаны! — говорю я.
— Твой дедушка их очень любил, — отвечает бабушка.
— Это потому что он был из Греции, — говорю я.
Эту историю я знаю наизусть. — Бабушка, а трудно их выращивать? — спрашиваю я.
— Есть немного, — отвечает она. — Все дело во времени. За ними нужно много ухаживать.
— Совсем как за малиной, — смеюсь я.
— Все-то ты знаешь, — говорит бабушка.
— А у нас дома только тряпичные цветы, — вздыхаю я.
* * *
Едва я начинаю объяснять почему, раздается первый взрыв. Через кухонное окно я вижу, как взлетают на воздух овощи вперемешку с комьями земли. Когда я поднимаюсь и подхожу к окну, вижу, что в огороде, где только что росли овощи, зияет огромная воронка. Я собираюсь рассказать об этом бабушке, но она исчезла. Осознаю, что лежу в спальне на втором этаже, и успеваю понять, что все-таки это был сон — и тут где-то совсем близко гремит еще один взрыв. Дом вздрагивает, дребезжат стекла в окнах. Ребята уже проснулись.
— Что происходит? — бормочу я.
— Война, — говорит Дэвид.
— Не может быть.
— Мы считаем, что это какая-то давнишняя война, — объясняет Габриэль.
— Как это? — спрашиваю я, все еще находясь между своим сном и кошмарной явью.
— Такое оружие применяли давным-давно. Они стреляют из пушек.
Последние слова Габриэля тонут в мощном взрыве.
— Пушки?! — ошалело говорю я.
* * *
Но, кроме взрывов, больше ничего не происходит. Оста ток ночи мы проводим без сна и готовимся к худшему. Прячемся за кроватями. Все превращаемся в слух. Сердце дрожит в груди, словно напуганный зверек. Но война замирает и отдаляется. Остается лишь пустота, вакуум поглотивший наше «здесь и сейчас» — наше Время.
* * *
Восходит солнце — круглое, раскаленное, сумасшедшее Мощный, словно от софитов на съемочной площадке свет пробивается сквозь шторы. Когда солнечные лучи падают на сухие листья некогда живой изгороди, раздается шипение и пахнет паленым. Мы стараемся не покидать дом, а если приходится, накидываем на себя всякое старье. Невыносимая жара еще хуже, чем дождь. Трудно дышать, словно лучи не только уничтожают старую листву, но и выжигают в воздухе кислород.
— Никогда еще так сильно не припекало, — задыхаясь, произносит Дина.
— Наверное, начинается лето, — предполагаю я.
Вечер освобождает нас из заточения, и мы садимся перед домом. Все еще жарко, на земле пузырится желтоватая жижа. Двор окутан дымовой завесой. Над равниной парят миражи: крупные города, деревни, стада пасущихся животных… Можно увидеть огромных ящериц и динозавров, слонов и иногда крокодилов — гигантских животных, созданных по воле солнца.
Но ландшафт по-прежнему безжизненный, выжженный, истощенный.
— Почти как в самом начале, — говорит Дэвид, — когда жизнь только зарождается.
— Или в конце, — добавляю я, — когда жизнь угасает. Мы сидим и молчим. Наблюдаем за небрежной игрой миражей.
— Или и то и другое одновременно, — через некоторое время говорит Габриэль. — Когда одно заканчивается, другое начинается.
* * *
Мы ищем дизельное топливо. В хлеву, в гараже и даже на чердаке. Обходим двор несколько раз, ищем за постройками, изгородью и в зарослях, но не находим ни бака, ни канистр, ни бочки.
— Странно, — говорю я. — На ферме всегда есть запасы топлива.
— Может, оно закончилось? — предполагает Габриэль.
— Тогда должны остаться пустые емкости.
— Скорее всего, его украли, — говорит Дэвид. — Кто-то здесь побывал и прихватил весь бак.
Я киваю.
— Это все объясняет.
— Возможно, когда-то случился топливный кризис.
— Ну и что нам делать? Без бензина это настоящий каменный век, — говорю я.
* * *
Словно старый театральный занавес, на двор опускается темнота. Вокруг нас — хоть глаз выколи. Раньше мы хотя бы различали очертания деревьев, строений во дворе, элементов ландшафта. Теперь вообще ничего не видно. Абсолютная темнота, неумолимая и оглушающая. Мы передвигаемся на ощупь, постоянно касаясь друг друга, чтобы не потерять контакт и не заблудиться в этом море мрака.
— Похоже, Землю заволокла какая-то дымка, — говорю я. — Поэтому не видно звезд.
— А как же Луна? — спрашивает Дина. — Ее-то все равно должно быть видно.
— Наверное, она упала, — говорит Дэвид.
— Хватит прикалываться, — шипит на него Дина.
— Все равно странно, — говорит Габриэль. — Луну должно быть видно.
* * *
На рассвете я просыпаюсь от пронзительного крика. Сперва мне кажется, что кричат где-то в доме. Я сажусь в постели и прислушиваюсь. Вспоминаю детский плач: он шел откуда-то из-под пола. Не оттуда ли слышен и этот крик? Тишина. Все спят, лишь Габриэль беспокойно ворочается, как будто вот-вот проснется. Крик повторяется. Он явно не из подвала. Пронзительный, почти панический визг. Словно кто-то очень напуган или ужасно страдает. Наконец до меня доходит, кто это может быть. Я вскакиваю с кровати и сбегаю по лестнице. Бросаюсь к входной двери и распахиваю ее настежь.
Ночь выцветает в темно-серую дымку. В воздухе висит запах гари и, словно от влажного костра, поднимается пар.
Почти ничего не видно. Я стою около дома. Визг, как мне кажется, доносился с ближайшего поля. Я пытаюсь понять, что там могло произойти. Временами слышится какое-то бормотание, потом чьи-то шаги. Возможно, где-то поблизости идет призрачная война.
Холодно. Я вздрагиваю и обхватываю себя руками, пытаясь хоть немного согреться. Визг повторяется. Теперь он гораздо громче и еще сильнее бередит душу. Я складываю ладони рупором и изо всех сил кричу:
— Умник! Я здесь!
Тишина. Бормотание и шаги прекращаются. Я снова кричу:
— Иди сюда, Умник!
Замираю. Наконец в отдалении слышу в ответ:
— У-уф! У-уф!
— Скорее, ко мне, малыш! — радостно зову я. — Иди к хозяйке!
Тут же раздается ответ. Фырчание Умника звучит все ближе, словно он бежит ко мне. Я кричу несколько раз, чтобы помочь ему найти меня по голосу. Стук его копыт уже слышен во дворе.
— Браво, Умник! Иди ко мне!
— У-уф! У-уф!
Я наклоняюсь, чтобы крепко его обнять. Но он останавливается неподалеку:
— Уф! Уф!
— Что случилось, малыш? Иди же сюда!
Умник медлит. Я уже могу разглядеть его силуэт. Темная дымка почти рассеялась. Скоро взойдет солнце. Ночной холод слабеет.
Умник пристально смотрит в сторону поля.
— Уф! Уф!
— Ну, в чем дело? Чего ты хочешь? Расскажи мне.
Я спускаюсь с крыльца и иду через двор, непрерывно вглядываясь в поле. Там кто-то есть. Кто-то еще кроме Умника. Поэтому он визжал так душераздирающе.
Вдруг я слышу треск веток около живой изгороди. Сначала я не верю своим глазам. Но когда другой силуэт приближается к Умнику, я отчетливо вижу, что это еще одна свинья. Такая же лохматая, взъерошенная, как и Умник. Второй зверь останавливается рядом с ним. Они обнюхивают друг друга, хрюкают. Умник снова смотрит на меня.
