Когда пламя начинает потрескивать, я подкладываю несколько веток потолще. Чувствую, как меня наполняет радость. Мне удалось разжечь огонь! У нас есть плита!
В шкафчике для посуды нахожу большую кастрюлю и иду к бакам с дождевой водой у кухонной двери. Я рассматриваю темную воду, недоверчиво ее нюхаю. Вода совершенно ничем не пахнет, но сверху плавает какой-то вязкий слой. Я пожимаю плечами и стараюсь наполнить кастрюлю, не зачерпнув его. Возвращаюсь к плите, ставлю на нее кастрюлю и бросаю туда несколько горстей мидий. Расставляю на столе глубокие тарелки и раскладываю ложки. Услыхав бульканье кипящей воды, я направляюсь к входной двери, отпираю замок и распахиваю ее настежь.
Дождь закончился, но воздух насыщен влагой. С веток стекает какая-то слизь, напоминающая сопли. Тихо.
— Сегодня у нас суп из мидий! — кричу я так громко, что белые птицы рухнули бы на землю, если б осмелились сюда прилететь. Стою на веранде и жду, но никто не отзывается.
Вскоре со стороны хлева доносятся шаги, и я вижу бредущих по двору ребят. Черные волосы Дины спадают на лицо, как занавеска, она откидывает их, и я вижу, ее усталые глаза. Под ними круги, словно она не спала несколько недель. Ее поддерживает Габриэль. Его темно-серое от засохшей грязи лицо изборождено светлыми полосами, которые оставил пот. Дэвид идет на несколько шагов впереди, но заметно, что он совершенно без сил. Каштановые волосы, отросшие до плеч, свалялись и стали похожи на шнурки. На шее вскочили две бородавки, загноились и стали кровоточить, окрашивая кожу в желто-красный цвет.
«Боже мой! — думаю я. — Мы похожи на банду разбойников. Дикари». Я рассматриваю свои ногти. Они длинные, загнутые и грязные.
— Черт подери, как дымит, — бормочет Дэвид и, прищурившись, смотрит на трубу дымохода.
— Я разожгла огонь и сварила суп из мидий, — говорю я. — Можно поесть на веранде.
— Я не голодна, — говорит Дина.
— Ты должна поесть, — настаиваю я.
Дэвид с шумом высасывает моллюсков из раковин, но Дина неподвижно сидит и смотрит прямо перед собой. Мне кажется, я узнаю это ее состояние и пугаюсь, что она заболела.
— Ешь, — говорю я и подношу ей ко рту ложку с мидиями. Дина послушно, как птенец, открывает рот.
— Как странно, — говорю я. — Ничего не понимаю.
Ребята отрываются от еды и смотрят на меня.
— Правда не понимаешь? — после долгого молчания спрашивает Габриэль.
— А ты? — отвечаю я вопросом на вопрос.
Он пожимает плечами и возвращается к еде.
Тихо, слышны лишь хлюпающие звуки.
— Горячая еда! — счастливо вздыхает Дэвид.
— Будто она разбилась, — вырывается у меня.
— О чем ты? — спрашивает Дэвид.
Я задумываюсь. Дэвид снова хлюпает мидиями.
— Жизнь, — отвечаю я.
— Жизнь? — переспрашивает Дина и откидывает волосы на бок. Ее взгляд снова становится осмысленным. Дэвид и Габриэль уже поели и вопросительно смотрят на меня.
— Да, жизнь.
— В каком смысле?
— Я не знаю. Это все, что пришло мне на ум.
— Что жизнь разбилась?
Я киваю. Снова задумываюсь. Продолжаю жевать.
— Скорее даже лопнула.
— Лопнула? — жуя, переспрашивает Дэвид.
— Да, как зеркало, — с воодушевлением говорю я. — Ну, знаешь, словно треснуло большое зеркало, и ты вдруг видишь, что там за ним.
— За зеркалом?
— Да, изнутри.
— И что там?
— Не знаю. Что-то не сходится. Я долго считала, что все это лишь сон. Обычный кошмар, только очень долгий. Но тут что-то другое.
— Почему не сходится? — спрашивает Дэвид.
Я щиплю его за плечо.
— Ай, черт! — вскрикивает он и разливает суп.
— Теперь понимаешь? Мы же не спим.
Дэвид кивает.
— С нами происходит нечто более странное, чем сон. s — Я сначала во всем винила климат, — говорит Дина. — Что это из-за него все полетело в тартарары.
— Да, знаю, — говорю я. — Но, скорее всего, произошло что-то другое. Само существование разбилось. Я не могу по-другому описать то, что чувствую.
— Ну и что нам делать? — спрашивает Габриэль, вытирая рот.
Я пожимаю плечами.
— Возможно, будет еще хуже.
* * *
— Хотелось бы знать, что произошло, — говорит Дина.
— Именно это мы и должны понять, — говорю я. — Все началось с дождя, ведь так?
— Я ничего не помню, — говорит Габриэль.
Я надолго задумываюсь. Наконец у меня рождается свежая мысль.
— Ты же снимал на камеру, Габриэль! — восклицаю я. — Есть же видеозапись!
— Я что, правда снимал вас?
— Точно.
— Да, теперь я тоже вспоминаю, — говорит Дина. — Мы сидели на террасе под крышей, лил сильный дождь, а ты снимал нас на камеру Гуся.
— Да, все так и было, — подтверждаю я. — Потом во дворе рухнуло дерево, автомобили унесло ветром, и терраса оторвалась от стены.
— Неужели это все правда? — удивляется Дэвид.
Дина кивает:
— Но после этого я ничего не помню.
— Скорее всего, мы долго дрейфовали, — говорю я.
— А затем приплыли к берегу, я помню, — говорит Дина.
— Да, и я, — говорит Дэвид.
— Вопрос в том, где мы находимся.
— Точно, — говорит Габриэль. — И почему здесь все такое странное?
— Мне кажется, дело в том, что мы попали в какую-то дыру, — продолжаю я.
— Объясни, — просит Габриэль.
— Время течет, — говорю я.
Голова начинает кружиться. Мне становится дурно. Но я беру себя в руки.
— Постараюсь объяснить. Все на земле связывается временем, так? Не будь времени, не было бы расстояний. Все бы происходило одновременно в одном месте. Но у нас есть время, поэтому нам требуется определенное количество часов, чтобы переместиться, например, из Парижа в Лондон. Но теперь его нет. Время вытекло, и существование спуталось. Оно сжалось. Словно сегодня одновременно и понедельник, и вторник. Понимаете?
Ребята во все глаза смотрят на меня и мотают головой.
— Я тоже не понимаю, — вздыхаю я. — Но если встать перед зеркалом, то одновременно стоишь и перед ним, и посреди него. Человек — это его же отражение, понимаете?
Ребята в такт мотают головой.
— Я знаю, — говорю я. — Это сложно. Но думаю, все именно так.
Мы молча сидим на веранде и смотрим на пустынный пейзаж. На полях перед нами расстилаются слякотные озера.
— А если идет такой ливень, то, значит, это не просто дождь, а все дожди одновременно? — вдруг говорит Габриэль.
Я обдумываю его слова.
— Точно! — восклицаю я. — Все дожди, которые только есть, идут внутри определенного расстояния во времени!
* * *
Но дождя больше нет. Слизь на деревьях застыла и намертво пристала к ветвям, словно старая жевательная резинка. Серое утро, или, скорее, красно-серое — появился новый оттенок света. К серости я привыкла, к коричневым сумеркам тоже, но красные тона? Это меня беспокоит.
— Возможно, это из-за солнца, — предполагает Дина. — Его лучи пробиваются сквозь тучи.
Мы посмотрели запись на видеокамере и увидели себя на школьной террасе. Последние кадры из нашего прошлого! Но запись глубоко нас тронула и пробудила новую тревогу.
Мы оставляем лопаты в хлеву. Крысы бесследно исчезли, и ни у кого из нас нет ни малейшего желания подниматься на чердак, чтобы в этом удостовериться. Мы с Диной обходим двор. Я пытаюсь отыскать место, где провалилась в подземный туннель. Но, хотя я почти уверена, что иду в верном направлении, во дворе ни намека на провалившуюся землю.
Вероятно, когда-то здесь был газон, но теперь травы нет. На ее месте — какая-то коричневая грязь и желтоватая жижа, которая время от времени вспучивается пузырями. Мою дыру должно быть видно издалека. Но ее нигде нет.
Я поднимаю с земли кусок доски. Под ней — целая система крошечных ходов. На поверхности показывается и тут же скрывается мелкое насекомое.
— Ух ты, смотри, мокрица! — восклицаю я.
Дина вскрикивает и пятится.
— Фу, какая гадость!
— Но ведь это жизнь, — говорю я. — Это одно из немногих живых существ, которых мы здесь встретили. Не считая Умника, крыс и белых птиц.
— Я знаю, — говорит Дина. — Просто это уже слишком. Не люблю мокриц!
— А должна бы, — говорю я. — Ведь ты ненавидишь людей.
Я продолжаю поиски на другом конце двора.
— Странно, — говорю я наконец.
Дина пожимает плечами.
— Скорее всего, ты просто поскользнулась.
— Нет, вряд ли, — отвечаю я.
Я не все ей рассказала. Умолчала о том, как попала в подземелье и встретила Гун-Хелен и Бендибола. Она бы мне не поверила, — по правде говоря, я и сама себе едва верю.
* * *
Мокрица вызывает воспоминания о бабушке. Я не знаю никого, столь же близкого к природе. Когда я была маленькой, она брала меня с собой в лес собирать цветы. Учила, как они называются, и многому другому.
— Это — первоцвет, — говорила она и с трудом наклонялась, чтобы рассмотреть цветок. Я присаживалась на корточки рядом.
