— Кого увезли? Зачем?
И только теперь я заметил, что постель моего соседа слева пуста. Будто морозным ветром ударило мне в лицо…
— Ты думал, руки-ноги не забинтованы, голова цела, так и рана лёгкая? У него же в груди пуля разорвалась!
Мать вздохнула и положила на одеяло трофейную губную гармошку. Серебристую, в морозных узорах.
— Это — тебе… От соседа… Понравился ты ему, дурак этакий. И когда взрослым станешь — не ведаю? Говорят, как я ушла — сразу скис. Нехорошо. Ты же у нас мужчина…
Мать ушла. Я лежал притихший, потерянный. Хирург присел рядом, прищурился:
— Вату новую привезли, зелёным огнём горит. Может, попробуешь?
По разговору я понял, что самолёт прилетел, соседа увезли в тыл, в настоящий госпиталь. А значит, спасут от смерти.
Через полтора месяца меня выписали. Мать пришла на тёмной заре.
— Вот и всё… Почти зажило, на перевязки будем приходить.
Мать одела меня, обула в валенки, закутала в тулуп. Возле входа в лазарет стояли сани, в санях сидел дед Иван Фигурёнок.
…Сани вылетели на просеку. Конь шёл рысью, под полозьями шипел снег. Мелькали деревья, валежины, пни. Вдали ярко синели наши холмы — такие знакомые и родные!
Золотая поляна, про которую рассказывала мне мать, была рядом…
Третью военную зиму мы встретили в лесу. Замёрзло озеро, потом выпал снег. Утром, выбежав за дверь, я увидел лишь деревья и сугробы, под которыми скрылись землянки…
Мы думали, что зима остановит карателей, но бои шли по-прежнему. И по-прежнему проносились над лесом немецкие самолёты.
В сумерках из чащи выкатился санный обоз. Это были партизаны. Подводчики вели коней под уздцы: в санях под овчинами лежали раненые. Впереди обоза ехала конная разведка, позади шло пешее боевое охранение.
Раненых стали размещать в становище. В нашей землянке положили самых тяжёлых. Пол завалили соломой, поверх соломы расстелили парашютный шёлк. Раненые тонули в соломе, будто в мягком снегу. Пахло лекарствами. Кто-то бредил, кто-то глухо стонал. На бинтах багрянели кровавые пятна.
— Пи-ить, — просил раненый с забинтованным горлом.
Я его узнал: это был пулемётчик, похожий на нашего Митю. Мне хотелось сказать, что я тот самый мальчик, что принёс на позицию патроны. Но партизан ни говорить, ни слушать не мог…
Мать взяла чайник, встала на колени над раненым. Партизан пил и не мог напиться…
Другой раненый просил поправить повязку. Мать ловко раскрутила бинт, перевязала. У третьего были забинтованы руки. Попросил мать достать из-за пазухи коробку с нюхательным табаком. Мама достала, ногтем подцепила берестяную крышку. Раненый понюхал табак, чихнул от удовольствия.
За столом сидел нераненый партизан в чёрной папахе, в чёрной шубе со «сборами», с маузером на поясе и трофейным фонариком на груди. По виду — командир или политрук…
— Нам бы такую медсестру… — сказал партизанский начальник.
— Не справлюсь, — покачала головой мать. — Неучёная.
— А наука тут невелика. Как мы говорим? Сестра милосердия. Значит, надо, чтобы было милосердие. Обязательно. Остальное придёт само. Так договорились?
— А что, и пойду. Только куда денешь этих ухарей? — Мать показала на меня и перепуганного брата.
— Отправим в тыл. Мы уже много детей отправили. Живут теперь в детских домах, учатся… Вернутся скоро. Армия уже рядом… Ждём самолёта. И раненым места хватит, и вашим мальцам.
— Что ж, согласна. Собирайтесь, парни!
Я снял с гвоздя свою сумку. Серёга достал из-за печурки картонную коробку с гильзами, спрятал за пазуху.
Принесли рацию — тяжёлый зелёный ящик, поставили на стол. Радист надел чёрные наушники, принялся вертеть какие-то рукоятки. Командир сидел рядом, видно было, что он волнуется…
— Просить большой? — Радист коротко глянул на командира.
— Большой. «Этажерка» и половину раненых не возьмёт. Транспортный надо.
— А лететь далеко? — подошёл к командиру братишка.
— Далеко. Но самолёт летит быстро.
Послышался глухой ровный гул.
— Уже прилетел? — спросил у командира Серёга.
— Нет, это немецкие машины… Где-то за озером.
Мне стало страшно, прижался к матери. Вновь утвердилась тишина. Не заметил, как заснул. Разбудил треск дров в печурке. Было уже утро. Раненые ворочались, стонали… Я понял: самолёт не прилетел.
Зимние дни коротки, но этому, казалось, не будет конца. За озером по-прежнему гудели машины. Пролетел самолёт, немецкий. Даже наш Серёга различал немецкие и советские самолёты по звуку.
Приехало много партизан. В землянке стало совсем тесно. Один из автоматчиков устроился на гармони.
— Ты бы нам поиграл, — попросил раненый с забинтованными руками.
Автоматчик сел на порог, заиграл «псковскую». На круг вылетел подросток-партизан. За спиной у него был чёрный карабин неизвестной мне системы. Мальчишка плясал и пел:
Скоро Гитлеру кончина,
Скоро Гитлеру капут!
Скоро русские машины
По Берлину побегут!
Я позавидовал юному партизану: карабин был моей главной мечтой. Придвинулся к командиру, попросил шёпотом:
— Возьмите и меня… Я отчаянный!
— Нет, братец. Тебе в тыл надо, в школу!.. Вот, поиграй пока…
Командир достал из колодки маузер, выщелкнул магазин, отдал пистолет мне. Маузер был тяжёлый, резко пахнул ружейным маслом. Запах этот был мне знаком: таким же маслом отец смазывал одностволку.
…Наконец стемнело. Снова пришла ночь, и снова нужно было ждать. Вбежал партизан, что-то сказал командиру, и всё пришло в движение.
— Кузьмин, — обратился командир к пулемётчику, — посадишь детей. Понял?
— Есть посадить детей! — чётко ответил партизан.
Нас с Серёгой посадили в сани рядом с ранеными. Сани нырнули в темноту леса. О том, что следом движется ещё несколько саней, можно было догадаться лишь по храпу коней и скрипу полозьев… Серёга обнял меня, прижался… Стало светлее, и мы увидели озеро. Горели костры, и в ярком их сиянии озеро алело, как поле смолёвки.
— Звёздочка! Звёздочка! — оживился Серёга.
Над лесом плыла зелёная звезда — яркая-яркая. Загрохотало, ударило ветром, и над озером навис самолёт, огромный, как мне показалось. На крыльях его горели сигнальные огни.
Костры вспыхнули ещё жарче. Самолёт ещё раз пронёсся над озером и, сделав круг, будто сани с крутой горы, скатился на лёд, поднял облако снежной пыли. Партизаны закричали «ура».
Когда мы с Серёгой оказались возле самолёта, из него уже выгружали какие-то ящики и мешки. Лётчик торопил партизан, волновался. Вскоре началась погрузка — при свете карманных фонариков. Раненых несли на руках и на полотнищах брезента. Подали овчины, несколько тулупов. Вблизи самолёт оказался не таким уж большим.
— Осталось одно место! — крикнул откуда-то сверху лётчик.
— Детей… Так приказано! — метнулся к люку пулемётчик.
Мысли смешались… Мать остаётся одна… Из-за нас останется кто-то из тяжело раненных… Меня могут взять в отряд, дать оружие…
Люк был освещён фонариком. На мгновение свет погас. Я рванул за руку брата, нырнул под днище самолёта. Послышались крики, но мы тут же легли на снег, забились под сани…
Взревели моторы, и самолёт улетел. Мы выбрались из укрытия, подошли к партизанам.
— Моего ремня мало, надо у командира просить! — в сердцах сказал пулемётчик.
— Молодцы! — похвалил другой партизан. — Троих раненых ещё устроили…
Вскоре мы были дома. В землянке горел огонь, за столом сидели партизаны, пили чай.
Командир хмуро глянул на пулемётчика:
— Проворонил, а? Понесёшь наказание.
У многих партизан были новенькие автоматы. Возле порога штабелем лежали оцинкованные патронные коробки. На столе лежали газеты и журналы. В глаза бросилось название «Правда».
Один из партизан протянул мне и Серёге по апельсину.
— Берите, ребята! С Большой земли прилетели!
И матери дали апельсин, и каждому из партизан. По землянке разлился запах осеннего сада. Мы съели апельсины — с корками.
Ночью мне приснился апельсиновый сон: оранжевые шары висели на ёлках и берёзах; плыло солнце — тоже оранжевый шар.
Я нёс дрова, когда над ёлками раздался рёв самолётного мотора. Бросил дрова и прижался к стволу ёлки. Самолёт шёл так низко, что чуть не задевал макушки деревьев. И я увидел, что на его крыльях не чёрные кресты, а красные звёзды.
— Наши! — закричал я, выбежав из укрытия. — Наши пришли!
Вечером стало слышно, как бьют тяжёлые орудия. Сомнений не оставалось: возвращается Красная Армия.
В нашу землянку пришла встревоженная тётя Паша:
— Партизаны гибнут… Немецкие части вокруг. Около Жерныльского целый обоз разбили, раненых прямо в санях расстреливали…
