выспавшимся и потому в бодром настроении.
Ася, упершись взглядом в газетную подшивку, сидела на диване.
Она не должна была приходить по утрам. Но Кузьма Петрович, как мне потом стало известно, вызвал ее. Сам он совершал безостановочные зигзаги по комнате, точно по лабиринту.
— Ну, как вечер поэзии? — бросил он мне навстречу вопрос. — Воодушевил на новые подвиги?
— Не знаю, — ответил я.
— У нас на второй полосе написано, что воодушевил. Как говорится, черным по белому!
— А в чем дело?
— А в том, что вечер не состоялся. Дорогу метель занесла… И знаменитые чтецы не приехали. На подвиги воодушевляли табельщица Лида и ее хор. Спроси у нашего Эдика. Он подробней расскажет.
— Не приехали? — оторопело переспросил я.
Он продолжал резкие зигзаги по комнате.
— Но ведь это… мелочь, — неожиданно вступилась за меня Ася.
Зигзаги прекратились. Кузьма Петрович застыл.
— Мелочь, размноженная типографским способом и таким тиражом, — это не мелочь! «Классическая поэзия вдохновила на новые подвиги…» Сами эти слова опошлены, превратились в насмешку. — Я вспомнил слова Александры Евгеньевны о том, что не следует принимать доброту за слабость. Кузьма Петрович не мог освободиться от гнева. — Как говорят, «единожды солгавши, кто тебе поверит?». Представьте себе: такая с виду незначительная неправда способна породить недоверие ко всему, что напечатано в номере! А там написано про немыслимое самопожертвование человеческое… Как же рядом с этим может быть ложь? Сегодня, в семь часов пятнадцать минут утра, такой вопрос задал мне Ивашов. Я взял вину на себя.
— А что он… в ответ? — проговорил я.
— Сказал, что мое боевое прошлое не позволяет ему сказать все, что он думает.
Но у меня такого прошлого не было.
Я слышал, что непрочные связи разлука уничтожает, а прочные делает еще более неразрывными.
В справедливости первого утверждения убедиться не было случая. А точность второго нам доказала Александра Евгеньевна: письма ее были частыми и подробными. Они неизменно состояли вроде бы из трех глав… В первой Александра Евгеньевна давала советы маме как главному врачу поликлиники. Во второй передавала привет от Нины Филипповны и рассказывала, как та постепенно, с помощью работы и книг, возвращается к жизни. А третья глава была посвящена мне… В ней Александра Евгеньевна просила не обманывать доверие Ивашова и попутно восторгалась им, чтобы я понял: доверие такого человека обмануть нельзя.
Но я обманул… Маленькая неправда исказила лицо праздничного номера, отвлекла на себя внимание читателей. Подмешала к восхищению и гордости иронию недоверия.
— Какая разница — маленькая заметка оказывается липовой или большая? — вопрошал меня Кузьма Петрович. — Чайная ложка дегтя и ложка столовая одинаково способны отравить бочку меда. Факты, даты, имена и фамилии — все проверять. В одной редакции до войны висел неглупый транспарантик: «Что Твен — это точно, а что Марк — надо еще проверить!»
Назавтра я пришел в редакцию к семи утра, как и Кузьма Петрович, пытаясь хоть этим загладить проступок.
— Нарушение приказов, брат мой, в военное время не допускается, — сказал он. — Слово командира — закон. К какому часу ты обязан являться?
— К девяти.
— А явился?
— К семи.
— Грубое нарушение!..
Вскоре он решил открыть мне другой путь к искуплению.
Встретив меня на пороге редакции, Кузьма Петрович сообщил:
— Фельдмаршал Паулюс сдался в плен вместе с ошметками своей шестой армии. Окончательная победа в Сталинградском сражении! — Он обхватил меня правой рукой. — Поздравляю!..
— Спасибо, Кузьма Петрович. И я поздравляю…
— Тут совпадение, брат мой, удачно получилось! «Прямое попадание», как сказал Ивашов. Сегодня к ночи сдадут в эксплуатацию еще один цех. И не просто особой, а, я скажу, сверхособой важности. Не надеялись успеть… Но успели! И совпало… Мы тоже должны успеть, то есть ты персонально!
— О чем вы, а? Я успею!
— Не говори «гоп»… Немедленно седлай Эдика — и, как мы пишем, на поле трудового сражения! Уже почти выигранного… Собственные корреспонденты подготовили материалы. Но кое-что ты напишешь сам: свежие впечатления! А главное, свяжешь нашу битву со Сталинградской. С ее победоносным окончанием! Прямого сравнения, понимаю, не может быть, но все-таки… Над заголовком газеты красными буквами напечатаем: «Победа на фронте!» А чуть ниже и, конечно, помельче, но тоже над заголовком и красным шрифтом: «Победа в тылу в честь победы на фронте!» Ничего будет?
— Ася скажет, что три раза повторяется слово «победа». Русский язык, напомнит она, очень богат!
— Это слово можно сегодня повторять не три раза… а три тысячи раз. И русский язык будет только доволен! Ох, забыл: тебе мама звонила.
— Вы про цех не сказали?
— Нет.
Мама боялась цехов, которые сдавались в сверхсрочном порядке: все стены казались ей не сцементированными из-за мороза… как та стена, что погребла под собой дочь Ивашова…
— Разве вы не слышали, что в воронках надежней всего укрыться? — объяснял ей Кузьма Петрович. — Двух прямых попаданий в одно и то же место не случается. Да и учли давно… тот жуткий урок.
— Лучше все же не сообщайте ей, что я на ударных объектах, — попросил я Кузьму Петровича.
— Не буду. Разве мать убедишь?
Эдик не любил, когда его седлали неожиданно, без предварительного оповещения. Тем более днем: ему надо было хоть ненадолго навестить табельщицу Лиду.
Раздражение свое он выражал сосредоточенным молчанием и таким превышением скорости, которое даже для него было чрезмерным. Когда машина как вкопанная остановилась возле сверхважного цеха, мой лоб и лоб грузовика, именуемый лобовым стеклом, чуть было не врезались друг в друга: Эдик поставил точку в протесте, который молча излагал всю дорогу.
Я вошел в цех — и вместо крыши увидел над головой небо. Оно было в клочьях белой, застывшей дымки, будто кто-то прошелся по нему кистью и бросил побелку незавершенной. Лица были все «на одно лицо», выглядели однообразно загримированными: огненно раскрасневшиеся щеки и побеленные (но густо, старательно) ресницы и брови. У кровельщиков все, кроме рук, было сковано холодом. Они не бросали вниз ни одного любопытного взгляда. И другие были заняты только делом — ни разговоров, ни перекуров. Внизу и вверху все безостановочно, как детали жестко заведенного механизма, двигались, соприкасались и разъединялись, действовали…
Слово «шапка» стало для меня привычным, и я мысленно сравнил с «шапкой» крышу, которую кровельщики постепенно напяливали на цех. Металлические ворота еще лежали в ожидании на снегу.
Вернувшись, я сказал Кузьме Петровичу:
— Там уйма работы! Сдадут ли цех к ночи?
— Ты не уверен?! Ивашов сказал, что сдадут. А ты сомневаешься?
— Но надо проверить. Вы же сами распорядились…
— В данном случае не обязательно. Ивашов
