сказал! Значит, считай, все проверено. Можно печатать!
— И красными буквами?
— Красными.
— А вдруг…
— Этого быть не может!
К шести утра пачки, крест-накрест перевязанные веревкой, были уложены в кузов. Даже сквозь предрассветный полумрак высвечивались красные буквы… Я, как обычно, устроился рядом с пачками, на запасном колесе. Ася заняла свое место в кабине.
Эдик, чувствуя ответственность той ночи, не вваливался в корректорскую с вопросом: «Скоро вы там?» Он терпеливо прохаживался то по улице, то по типографскому цеху. Но энергия нетерпения, сконцентрировавшись в нем за ночь, опять прорвалась адской скоростью. Дорога рассекла лес, выскочила на речной берег, а за крутым поворотом снова намеревалась прорезать лесную чащу.
Сбавлять скорость на поворотах Эдик считал для себя унизительным…
Меня швырнуло к борту, на газетные пачки. И тут же я ощутил резкие удары в плечо и ногу. А потом оказался в снегу… Боль расползалась по левой стороне тела, как бы подтягивая ногу к плечу. А вокруг меня, как пятна крови на белом просторе, разметались алые буквы… Взгляд мой, замутненный все нараставшей болью, выхватывал кроваво-красное слово «ПОБЕДА». Оно повторялось в «шапке» три раза, а на снегу бесчисленное количество раз. Экземпляры праздничного номера устлали собой поляну.
— Что с тобой? Что?! — услышал я Асин голос. Она присела на корточки и в отчаянии сжала голову, как тогда в типографии.
— Ничего страшного, — через силу попытался я утешить ее. — Не беспокойся.
— Господи… как же не беспокоиться? Тебе очень больно?
— Не очень.
Один красный заголовок оказался у меня под головой. Алый цвет расплывался и увеличивался.
— А что у тебя с головой? — прошептала Ася. — Это же…
Она сняла варежку и подложила мне под голову теплую руку. Потом взглянула на нее, придерживая голову другой теплой ладонью.
— Ты разбил голову… Надо скорее перевязать. Но чем? Я буду держать ее.
Кровь на моем затылке и на снегу так потрясла Асю, что голос ее стал сдержанным.
— Полежи немного. Здесь, на снегу, мягко… Мы сейчас перенесем тебя.
Снег вязко заскрипел с другой стороны.
— Ты прости меня. Ладно? — внезапно пробурчал надо мной голос Эдика.
В полутумане я увидел, как Ася и Эдик, проваливаясь в снег и неловко, но упрямо преодолевая его, собирали газеты, не позволяя ветру их унести. Иногда они ловили номера на лету.
А потом появились какие-то незнакомые люди в полушубках и ватниках. И тоже принялись отбивать газеты у ветра.
— Мы поставили машину на колеса, — спокойно, не придавая этому большого значения, сообщил застенчивый бас.
Наш грузовик, значит, перевернулся? Или упал набок?
Я перестал видеть красные пятна на белом поле… Видел только фигуры, казавшиеся огромными, которые с трудом вытаскивали ноги из снега и вновь их туда погружали. Это напоминало странную пляску.
Меня бережно подняли и понесли.
— Трехтонка уехала, — сообщил застенчивый бас. — Они предупредят там, в поликлинике. Чтоб подготовились, что ль… Или в госпиталь его повезете?
— Лучше в поликлинику, — ответила Ася.
Стало быть, это шоферы попутных или встречных машин нам помогали. В ту пору они не проскакивали мимо чужой беды на дороге.
— Его в кабину, что ль?
— Нет, в кузов. Чтобы мог лечь… Я буду держать его.
Меня опустили. Голова оказалась на запасном колесе: я ощутил запах резины.
Машина, стоявшая впереди нас, тронулась. А за ней двинулись и мы… Эдик вел грузовик так, будто в кузове притаились похожие на фугаски баллоны со взрывчатым веществом: он извинялся передо мной.
Ася повторяла одно и то же:
— Тебе стало легче? Скажи, стало?
Неожиданная мысль, как еще один удар в голову, поразила меня, заставила приподняться.
— Что ты? — встревожилась Ася.
— Он сказал, что в поликлинику сообщат… Маме сообщат об аварии! Ты представляешь себе?
— Успокойся. Мы уже близко…
— Подъезжаем?
— Почти.
— Я тогда поднимусь.
— Ни за что!.. Я встану вместо тебя.
Она крепко обхватила, обняла меня, давая понять, что встать не позволит.
— Нельзя тебе.
— Нет, я встану!
— А если перелом ключицы?
— Все равно!..
Разомкнув обхвативший меня живой обруч и превозмогая боль, вновь подтянувшую ногу к плечу, я встал в полный рост. И еще приподнялся на цыпочки, чтобы из-за кабины меня ясней было видно. Не давая мне качнуться, упасть, Ася поддерживала меня сзади.
Эдик стал робко, но настойчиво тормозить. Не потому, что увидел меня сквозь окошко кабины… А потому, что посреди дороги, навстречу машине бежала мама. Не замечая колкого предутреннего мороза, она сбросила платок с головы на плечи, расстегнула пальто. Она бежала прямо на наш грузовик. Не боясь его или ничего перед собою не видя…
Я, как всегда, замахал рукой;
— Все нормально, мамочка… Все нормально!
Ася поддерживала меня сзади.
Летопись моей жизни… Сегодня в ней уже много страниц. Но главные из них — мама… война и Победа. Без этих страниц нет летописи, как нет и самой моей жизни.
Ивашов
(Из воспоминаний Дуси Полухиной)
Мы стали нервно, беспорядочно шарить по многочисленным карманам френча, отглаженного, словно вчера сшитого. Нашли листок, вырванный из тетради. Мама не обратила внимания, а я прочла вслух:
Невзгоды
Между ним и мной…
И годы
Между ним и мной…
— Что это? — механически спросила мама с отчаянием, не находя того, что искала…
За окнами продолжался салют: огромные деревья последний раз вскинули свои огненные ветви, а с ветвей стали осыпаться плоды: красные, зеленые, оранжевые. Два синих яблока застряли в воздухе, над крышей старого дома, знаменитого тем, что его когда-то передвигали: до войны это казалось научно-технической революцией.
Сколько раз я, помимо воли, отправлялась в прошлое, пока возникающие и исчезающие за окном деревья вскидывали свои огненные ветви. А сколько раз я отправлялась по тому маршруту «сегодня — недавно — давно», пока спешила сюда, на третий этаж, с авоськой в руках…
Было сказано: еще полгода, годик… А прошло около четырех лет. Но так надо было сказать: мы жаждали обещания, что ужас не вечен.
Мучительно переходить из мира в войну. Но и к миру после четырех лет… надо привыкнуть. Меня охватили не только истеричное ликование, но и растерянность. С прежним страхом я взглянула на лестницу, спускавшуюся в подвал, который мысленно все еще называла «бомбоубежищем».
Оттуда, снизу, цепляясь за перила, как после изнурительной болезни, появилась женщина с таким лицом, будто она всю войну просидела в подвале. Я знала ее. Но откуда?
Человеческая память избирательна: один забывает номера телефонов, но мастак по части имен и фамилий, другой же
