— Астраханцы мои, — говорил он, — просто души в тебе не чают. Сказывали мне даже — не знаю, правда ль — будто они к тебе и судиться приходят.
— Приходили многажды, индо надокучили! — отвечал с усмешкой Разин. — Да какие ведь иной раз челобитные у дурней, — смехота, да и только! Вчерась еще вот приходят ко мне с рыболовной ватаги, земно кланяются:
— А мы к тебе, батюшка Степан Тимофеич, насчет мошкары.
— Насчет какой такой, — говорю, — мошкары?
— Да насчет той самой, коей на воде у нас видимо-невидимо. Жены, детки наши плачут: нет им от нее покою, да и все тут. Закляни ты ее, злодейку, сделай уж такую божескую милость!
— А ты что же им на то? — спросил Прозоровский.
— Не закляну я вам ее, — говорю, — без мошкары у вас и рыбы-то не будет.
Рассмеялся воевода, рассмеялися и старшины казацкие, и прислужники. Безучастными остались только трое: сын и дочь Менеды-хана да еще Илюша. Внимание Илюши, впрочем, было отвлечено какой-то шумной возней за рубкой судна. Судя по долетавшим оттуда отрывочным возгласам и топоту ног, там происходила нешуточная борьба.
— Пусти, говорят тебе! — крикнул тут явственно звонкий юношеский голос.
"Да это никак Юрий?"
И Илюша сорвался с места, чтобы убедиться, так ли.
Но в это самое время из-за рубки вылетел уж сам Юрий, а за ним здоровяк-казак. Налетел Юрий на младшего брата так стремительно, что сшиб его с ног, да и сам не удержался уже на ногах. Чтобы с разбегу не спотыкнуться на упавших, догонявшему Юрия казаку ничего не оставалось, как перепрыгнуть через обоих.
Произошло все это так неожиданно и было так комично, что опять рассмешило всех сидевших за столом; даже сидевшая рядом с Разиным княжна Гурда-ферид в этот раз тихонько захихикала. Только сам Разин нахмурился и сердито покосился на свою молоденькую соседку. Но неприкрытые чадрою прелестные черно-бархатные глазки ее, обыкновенно такие грустные, искрились теперь детскою веселостью — и угрожающие морщины на лбу казацкого атамана разгладились.
— Поди-ка сюда, поди, — с притворною строгостью поманил он к себе пальцем прыгуна-казака. — Как же это ты выпустил молодчика из каморки?
— Виноват, батько… — пробормотал тот. — Вьется, вишь, что вьюн, да такая, поди, силища…
— И с юнцом-то не справился! Ай да казак! Пристыженный атаманом перед всеми старшинами и гостями казак не знал, куда и глядеть.
— Виноват, батько… — повторил он. — Оплошал маленько.
— То-то, что не маленько. Ну, да ради дорогих гостей эта оплошка тебе, так и быть, на счет не поставится. Ступай.
Прощенный поплелся вон с опущенной головой, хорошо, видно, сознавая, что следующая "оплошка" для него не пройдет уже даром.
Глава семнадцатая
КНЯЖНА-ПОЛОНЯНКА
Между тем Юрий, схватив Илюшу под руку, увел его за рубку, где крепко его обнял и расцеловал.
— Шмель говорил уже мне про тебя, — начал он скороговоркой. — Как ты попал сюда? И что дома у нас в Талычевке?
Обстоятельный рассказ младшего брата он то и дело прерывал дополнительными расспросами; а когда Илюша передал ему, что, по мнению Богдана Карлыча, последнее и единственное средство исцелить их отца от паралича, это — потрясти его душу сильною радостью, глаза Юрия наполнились слезами.
— Да поможет ли еще это батюшке? — прошептал он.
— Поможет или не поможет — вперед никто тебе не скажет. Но Богдан Карлыч, конечно, не пустил бы меня за тобой, ежели б не надеялся: а он, сам ты знаешь, какой искусный лекарь.
— Так-то так…
— Значит, Юрик, ты едешь назад со мной? Как я рад, ах, как я рад!
И в порыве радости Илюша снова прижал к груди брата. Но тот высвободился из его объятий.
— Я тебе этого не могу еще наверное обещать…
— Отчего не можешь? Ведь не связал же ты себя нерушимой клятвой с этими разбойниками…
Юрий зажал ему рот рукою.
— Бога ради, не называй их так! Услышат, так мне несдобровать. Клятвы им я никакой не давал. Но дело в том, Илюша…
Видимо затрудняясь, с чего начать, он опять запнулся. Еще более сбитый с толку, Илюша вгляделся пристальнее ему в лицо. В первый раз с момента их встречи он хорошенько разглядел его теперь. За три месяца Юрий с виду сильно изменился. Не только волоса его были острижены по-казацки и все лицо обветрилось и загорело; он заметно также похудел и возмужал, около углов рта и на лбу у него появились скорбные складки, а глаза лихорадочно вспыхивали и как-то беспокойно бегали по сторонам.
— Так что же, Юрий, что? — заговорил опять Илюша. — Тебе так уже полюбилось их привольное житье…
— Привольное житье! — с горечью прервал его Юрий. — Для кого оно приволье, а для кого и пытка. От Шмеля я столько наслышался про их вольную волюшку, что ни о чем больше и думать не хотел. "Лишь бы добраться, — думаю, — к ним на Волгу…"
— Да ведь они не были же еще тогда на Волге?
— Нет, они стояли тогда еще в море за целых десять ден от Астрахани у Свиного острова. Но под Кумышином нам попалась ватага донцев, что переволокли только что свои лодки сухим путем с Дона. Шмеля они знали еще раньше на Дону и охотно взяли нас с собой. Протоком Ахтубой мы, минуя Астрахань, проскочили прямо в море, а там доплыли и до Свиного острова.
— Так ты был, значит, и при кроволитном бое с астаранским ханом?
По всему телу Юрия пробежала нервная дрожь, и он закрыл себе глаза рукою.
— Не напоминай мне об нем, не напоминай… — пробормотал он. — Это не бой был, а бойня… Убитых и не сосчитать…
— И сам ты тоже убивал людей!
— Нет, у меня духу на то не хватило…
— И славу Богу! Ты, Юрий, точно стыдишься своей доброты.
— Не доброты, а малодушия: то были ведь все же нехристи.
— Нехристи, но не враги: они тебе ничего дурного не причинили.
— Вот оттого-то у меня и рука на них не поднялась… А казаки меня потом высмеивали… И сам атаман объявил мне, что в казаки я не гожусь…
— А я гожусь! — раздалось тут задорно около двух братьев.
— Ах, это ты, Кирюшка? — сказал Илюша и приятельски поздоровался с подошедшим к ним товарищем их детских игр.
— А я гожусь! — повторил Кирюшка. — Я все их свычаи и обычаи уже вызнал и не дам тоже маху. За мою храбрость мне и от дувана их тогда малая толика перепала.
— И не за что! — с нескрываемым презрением заметил Юрий.
— Как не за что? Сам ты, чай, видел, как я одного в ангельский чин снарядил.
— То есть добил раненого и беззащитного? Велика храбрость! Молчать бы тебе, а не хвастаться.
— Да сами-то казаки, ты думаешь, отчего храбры?
— Отчего?
— Оттого, что носят на груди ладанки с барсучьей шерстью.
— Полно тебе вздор городить!
— Ан не вздор. И у Шмеля такая ж ладанка.
— Да польза-то от нее какая?
— А польза такая, что чрез барсучью шерсть дьявол в человека свою дьявольскую злобу и кровожадность вселяет. Вот погоди, как раздобуду я себе тоже барсучьей шерсти…
— И продашь свою душу дьяволу? — возмутился Илюша. — Слушать тебя тошно! Отойди, пожалуй. Так что же, Юрий, — обратился он к брату, — коли тебя не принимают в казаки, так и оставаться тебе у них уже незачем.
— Да ведь ты видишь, что они держат меня здесь взаперти.
— Потому что знают от Шмеля, что ты боярского рода, и хотят получить за тебя богатый выкуп.
— И ничего не получат! Денег у меня никаких нет.
— Да воевода внесет их за тебя, а вышлем ему потом из Талычевки.
— Так вот он нам сейчас и поверит!
— Да ведь он старый друг и приятель нашего деда. Вот хоть сейчас пойдем, попросим его; он предобрый…
— Нет, нет, Илюша, оставь уж, не нужно…
— Как не нужно?
Отошедший в сторонку, но продолжавший прислушиваться к разговору боярчонков, Кирюшка зафыркал в кулак.
— Ты чего там опять? — с неудовольствием обернулся к нему Юрий.
— Выкуп выкупом, а есть у нас причина поважнее!
— Какая причина? Ничего ты, глупый, не смыслишь!
— Кое-что, может, и смыслю. Хочешь, я тебе загадку загану? "Без кого кому цветы не цветно цветут, деревья не красно растут, солнышко в небе не сияет радостно?" Ну-ка, разгадай.
— Пошел прочь! Сказано ведь тебе? — буркнул Юрий, вспыхнув до корней волос. — По людям только пустой говор пускаешь…
— Ага, то-то же! Присушила добра молодца краса девичья.
Юрий гневно топнул ногой.
— Уйдешь ты наконец или нет?
Кирюшка понял, что и нахальству есть предел; в виде последнего протеста свистнув, он ушел вон.
— Про кого он это говорил сейчас? — спросил Илюша. — Уж не про княжну ли полонянку?
— Вестимо, что про нее, — нехотя сознался Юрий. — Видит, дурак, что я жалею ее, как и ее брата-княжича…
— Только жалеешь?
— Только!
— Ты, Юрий, с самим собой не лукавишь? От жалости твоей им ни тепло, ни холодно; вызволить их отсюда ты все равно не можешь.
