А что же Илюша? Раз еще только побывал он в казачьем стане вместе с голландцами, пожелавшими также воочию ознакомиться с житьем-бытьем "разбойников". Но Юрия ему в этот раз так и не удалось видеть: тот замкнулся в своей каморке, и из слов Кирюшки Илюша должен был заключить, что брат нарочно избегает с ним встречи. До слез огорченный, мальчик излил свою душу мингеру Стрюйсу. Но парусник-голландец, человек глубоко верующий, мог дать ему один только совет: уповать на Бога.
— Разин с его казаками забыл Бога, — говорил он, — и гнев Божий, раньше или позже, их не минует. Награбили они толикое множество всякого добра, что для своего разгула сбывают оное перекупщикам-азиатам просто за бесценок. Фунт лучшего шелку примерно продают за три копейки! Сам я у них не за грех почел вот что сторговать, — продолжал Стрюйс и, расстегнув кафтан, показал Илюше толстую золотую цепь, которая, обвитая несколько раз вкруг его шеи, спускалась по камзолу до карманчика, где хранились у него часы-луковица. — У нас в Амстердаме за такую цепь с меня взяли бы не менее трехсот флоринов, а здесь я дал за нее, знаешь ли, сколько?
— Сколько?
— Сорок рублей — на наши деньги семьдесят флоринов! Будь у меня лишние деньги, да я в несколько дней сделался бы Крезом!
При всем христианском благочестии практический голландец не переставал быть дельцом. Илюша понял, что и с этой стороны помощи ждать ему нечего.
Так день шел за днем; десять дней уже улицы оглашались буйными криками и песнями бесшабашных разинцев. На дворе опять смеркалось, и Илюша с тяжелым сердцем готовился идти опять ко сну, когда к нему тихонько постучались. Он отпер дверь и к немалому своему удивлению увидел перед собой Кирюшку.
— Это ты, Кирюшка! И в такую позднюю пору…
— Крадучись ушел, — отвечал Кирюшка, плотно притворяя за собою дверь. — Окромя Юрия, никому у нас о том не известно.
— Так ты от Юрия? Что же ему от меня нужно?
— Это он сам тебе уже скажет. Идем же, идем.
— Без спросу мне нельзя отлучиться. Вот поутру, как только отпрошусь…
— Эвона! "Поутру!" Где-то мы тогда уже будем!
— Что это значит, Кирюшка? Казаки уходят отсюда?
— Видно, что так.
— И тайком, без ведома воевод?
— Молчи, знай, помалкивай!
— Но ведь провожатый от них, Леонтий Плохово, уже у вас на атаманском корабле?
— У нас-то у нас, — усмехнулся Кирюшка, — да когда-то он с хмеля своего еще проснется!
— Его нарочно опоили?
— А то как же; да подбавили к вину еще сонного зелья.
— Этого так нельзя оставить! — объявил с решительностью Илюша и двинулся к двери.
Кирюшка заступил ему дорогу.
— Да ты куда?
— К князю-воеводе; я ему сейчас все расскажу…
— Ничего ты ему не расскажешь!
— Ежели ты, Кирюшка, меня не пустишь, так ведь я на весь дом закричу…
— И не закричишь. Коли казаки раз положили уйти отсюда, так и уйдут; никакой силой их никто не удержит. А брату твоему у них не поздоровится.
Довод был убедителен. Приходилось идти на сделку.
— Скажи мне одно хоть, Кирюшка: против самих воевод Разин ничего не злоумышляет?
— Да что с ними тут без него станется? Нынче же ночью мы снимемся с якоря.
— И уходите куда?
— Это уж не твоя забота.
— То-то, что моя. Коли в море, так они Бог-весть куда еще завезут Юрия!
— Говорить бы не след; ну да Господь с тобой! Уходим мы вверх по Волге на Камышин.
— Это другое дело.
— Так ты пойдешь все-таки проститься с ним?
— Делать нечего, идем.
— Давно бы так.
Улизнул Кирюшка с атаманского корабля незамеченным. Но если он рассчитывал вернуться туда так же незаметно, да еще в сообществе Илюши, то ошибся в расчете. В его отсутствие не только был убран схо-день, по которому он перебрался на берег, но и самый корабль не стоял уже на прежнем месте, так как в построении всей казацкой флотилии произошло перемещение, вызванное предстоящим отплытием. Вдобавок поднявшийся над рекой ночной туман и сгустившиеся сумерки едва давали различать общие очертания судов.
На счастье, а может быть, и на несчастье, на бродивших по берегу мальчиков наткнулся казак, которого сотник его отрядил в город за свежим запасом вина и который возвращался теперь оттуда с полною бутылью под мышкой.
— Вы чего тут шатаетесь, полуночники! — напустился на них казак.
— Да я же свой человек, с атаманского корабля, — с заискивающей развязностью отвечал ему Кирюшка. — Аль не опознал меня, дружище?
— Это ты, оболтус? Какой я тебе дружище! Всякая козявка в букашки лезет!
— Ну, ну, прости; не во гнев тебе слово молвилось. И козявка тоже тварь Божия.
— Да должна знать свое, козявкино, место. Где был сейчас?
— Был я в городе, да не по своему хотенью, а по атаманскому веленью.
— Что ты там мелешь, Кирюшка? — заметил ему шепотом Илюша.
Тот толкнул его локтем в бок, чтобы молчал, а сам продолжал "молоть":
— Спосылал он меня вот за родным братцем нашего боярчонка: отвезем его тоже до Камышина.
— Так бы и сказал. Ну, что же, вам, стало, на атаманский корабль?
— На атаманский; да не знаем вот, где теперича за темнотой и искать его.
— А вон там, впереди других.
— Да туда посуху и не добраться!
— Ну, ладно, так и быть, на своей лодке подвезу уж вас.
— Будь отец родной!
Уселись они в лодку к казаку и минуту спустя причалили к "Соколу"-кораблю. Здесь последовал опять опрос со стороны дневального казака. По брошенному им сверху канату оба мальчика вскарабкались на палубу.
Тут вдруг из окружающей тьмы выросла перед ними могучая фигура самого атамана.
— Вы-то оба отколь?
Природное нахальство сразу покинуло Кирюшку. Путаясь, он залепетал, что гулял-де по берегу, да наткнулся на своего меньшого боярчонка… Но Разин прервал его строго:
— Не лги! Сказывай сейчас: куда и зачем бегал?
— Его посылал за мной брат мой Юрий, — заявил тут без обиняков Илюша.
— Для чего?
— Хотел проститься со мной.
— Проститься? Значит, этот негодник разболтал уже, что мы уходим? А тебе кто выдал? — обратился Разин к Кирюшке.
— Никто, батюшка Степан Тимофеич. Слухом земля полнится…
— Сам подслушал, стало?
— Ей-ей, нет… Будь я проклят…
Темнота огласилась звонкой пощечиной и воплем Кирюшки.
— И будешь проклят! — сказал Разин. — Ври, да знай меру. Может, и воеводы теперича про то уже знают?
— Нет, окромя меня, он ни с кем больше не виделся, никому не говорил, — уверил Илюша, и в звуке его голоса было столько правдивости, что словам его нельзя было не дать веры.
— Во всяком разе, сударик мой, в город к воеводам ты уже не возвратишься, — объявил ему успокоившийся атаман. — Да и братцу твоему с тобой не будет у нас так скучно.
— Так мы будем с ним отныне уже вместе? — даже обрадовался Илюша.
— Вместе, в одних хоромах! — усмехнулся Разин и приказал Кирюшке приготовить постель новому постояльцу.
— Вот те и хоромы, подлинно боярские! — говорил Илюше Кирюшка, отворяя дверцу в низенькую клетушку пространством в квадратную сажень.
Юрий вскочил со своей постели — мешка, набитого сеном, — на которую в ожидании брата прилег не раздеваясь.
— Пришел-таки проститься!
— Не проститься, а остаться с тобой, — отвечал Илюша.
— Две пташки в одной западне! — добавил от себя Кирюшка. — За двоих вас атаман-то возьмет и двойной выкуп.
— Ну, это бабушка еще надвое сказала! — как-то загадочно возразил Юрий. — А теперь, Кирюшка, уходи-ка: нам с Илюшей есть о чем еще без тебя потолковать.
И между двумя братьями, снова соединенными после долговременной разлуки, завязалась самая задушевная беседа.
У Юрия не было уже причины скрывать от Илюши настоящую цель таинственного ухода казачьей флотилии. Как, действительно, подслушал мимоходом Кирюшка из разговора Шмеля с другим сотником, сверху от Нижнего шел богатый купеческий караван. Царская грамота, которую разницам отпускались все их прежние вины, была уже в кармане у их атамана. Ждать от воевод какой-либо новой благодати было нечего. А сверху Волги добыча, как по заказу, плыла разбойникам сама в руки. Как же было им упустить такой вожделенный случай?
— Но и мы своего тоже не упустим! — говорил Юрий. — Ты видел ведь под кормою нашего корабля запасную лодочку?
— Может, и видел, не помню, — отвечал Илюша. — А что?
— Да в ней все дело. Подстерегать караван казаки будут в камышах меж Черным Яром и Царицыным. Как крикнет им атаман: "Сарынь на кичку!", они бросятся на чужие суда, а мы тем часом прыг в нашу лодочку и были таковы!
— Вместе с княжной?
— Ну, да, конечно! Когда нас хватятся, мы будем уже на берегу; а им в больших их стругах и к берегу-то не пристать: слишком вязко да мелко.
Пылкость и самоуверенность, с которыми старший брат развивал свой рискованный план, заразили и младшего.
