С того момента, когда Болат и Мишка примчались к дому, до того, как перепуганный Илюшка, подхваченный под мышки ремнём, опустился на руки Рыбчику, а следом, скользя окровавленными руками по аркану, рухнул Болат, прошло около пятнадцати минут, а ребятам показалось — вечность.
Выли сирены, со всех сторон неслись машины — водовозки, молоковозы и даже бензовозы, наполненные водой. А ветер раздувал пламя, и тысячи огненных воробьёв летели из окон.
В понедельник утром Раиса Фёдоровна возвращалась домой на автобусе. Вещей у неё, как всегда, было много. В городе она купила ковровую дорожку, красивый материал на шторы и бронзовые карнизы с кольцами для окон и дверей.
«Пол в комнатах и кухне, наверно, уже подсох, — думала она. — Сегодня пройдусь кистью в последний раз — останется одна прихожая».
Автобус шёл, как ей казалось, слишком медленно, часто останавливался, и добро бы в больших совхозах, а то возле каких-то бригадных домиков.
На одной из остановок в автобус вошла старушка.
Раиса Фёдоровна обратила внимание на то, как она была одета. Всё на старушке было в мелкий горошек: платок белый — чёрным горошком, кофта жёлтая — красным горошком, юбка чёрная — белым горошком. Она так и назвала её про себя «Старушка горошком». Старушка горошком уселась на переднее сиденье, обернулась к женщинам, сидевшим за ней, и стала рассказывать всякие жуткие истории про воров, про землетрясения, про пожары.
И чем страшнее была история, тем благостней становилось её лицо и впалые щёчки розовели от удовольствия.
Неожиданно Старушка горошком обратилась к Раисе Фёдоровне:
— Это что за железки у тебя, милая?
— Карнизы для окон, бабушка, — охотно ответила та. — Скоро новоселье у нас.
— Новоселье — это хорошо, — оживилась старушка, — только они разные бывают, новоселья-то. В «Целинном» какая ужасть вчера приключилась.
— Что — в «Целинном»? — привскочила Раиса Фёдоровна.
— Дом сгорел. Студенты построили, а ребятишки забрались и подожгли. Мальчонка веретинара, — она так и сказала «веретинара», — бают, начисто сгорел. Одни косточки обугленные нашли. Да что ты, милая, что ты? — напугалась старушка, увидев, как побелела Раиса Фёдоровна. — Неужто твой мальчонка? — Она стала стучать в кабинку шофёра: — Вода у тебя есть?
Автобус остановился. Женщины хлопотали вокруг Раисы Фёдоровны, отпаивали её водой, ругали старушку:
— Не слушайте вы её, она же плетёт сама не знает что.
Старушка и сама пошла на попятную:
— Может, и не весь сгорел, может, я чего недопоняла.
— Поехали скорее! — простонала Раиса Фёдоровна.
Теперь шофёр гнал автобус почти не останавливаясь. Раиса Фёдоровна сидела, вцепившись в переднее сиденье, и напряжённо глядела вперёд. Ещё издали увидела она новые коттеджи и среди них обугленный остов. Сомнений не оставалось: это был их дом!
Автобус подвёз Раису Фёдоровну к самой калитке. Женщины вывели её под руки, вынесли саквояж, дорожку, свёрнутую рулоном, связку карнизов. Она ничего не видела, ничего не помнила.
— Мама, ты заболела?
Раиса Фёдоровна подняла глаза: на крыльце стоял Илюшка!
— Надо подвезти дров и угля, — сказала Ксения Сергеевна сыну через несколько дней после пожара. — Зимовать-то здесь теперь придётся.
— Не хватало, чтоб мы сейчас срочно потребовали новую квартиру! — сказал Виктор Михеевич и взглянул в сторону пришибленного, виноватого Илюшки.
Раиса Фёдоровна молча распаковывала вещи, которые успела уложить к переезду, вешала на окна старенькие занавески, и всё это как-то безучастно, словно заведённая. То, что произошло с Илюшкой, так потрясло её, что ей теперь было безразлично, где зимовать. Ей всё виделся Илюшка в горящем доме, и она беспрерывно щупала его лоб — нет ли жара. После такого, казалось ей, Илюшка обязательно должен был заболеть.
Но заболел не Илюшка, заболела бабушка Ксеня. Был сердечный приступ, приезжала «скорая помощь», а потом тётя Раушан всю ночь дежурила возле неё, делала уколы.
— Вот видишь, мама, — виновато говорил Виктор Михеевич, гладя её руки, слабо лежавшие поверх одеяла. — Надеялись, что тебе будет веселее с нами, а получилось…
— Нет-нет, Витя… — успокаивала Ксения Сергеевна. — Это независимо… Просто я переутомилась немного.
Ночью потихоньку укатили переселенцы Лоховы.
— Побоялись, что их платить заставят, — судачили у магазина женщины.
— Нет, у них детей отобрать в детдом хотели.
Близился праздник — День урожая.
Над домами передовиков уборки взвились флаги, и только над домом Рыбниковых, впервые за последние годы, флага не было. Иван Терентьевич сам не разрешил его повесить.
— Не все у нас, в доме этот флаг заслужили, — сказал Иван Терентьевич. Мишку он на этот раз не бил.
Несчастье несчастьем, а праздник праздником. Дядя Нурлан несколько дней лазил вместе с Болатом на крышу Дома культуры, и в субботу вечером над посёлком вспыхнули переливающиеся буквы: «Слава труду!»
Как ждал этого праздника Илюшка! Целых полгода ждал. Мечтал Илюшка о часах, как у Мишки Рыбчика, ведь бабушка Ксеня обещала, что на этот раз от часов не откажется, если будут награждать, — возьмёт для Илюшки.
Какие теперь часы!
Тоня с Айгуль бегали из дома в дом: вечером они должны были выступать в концерте и ещё с утра стали наряжаться. Девчонки, им-то что…
— Я в Дом культуры не пойду, — упёрся Илюшка, когда мама достала из шкафа его праздничную матроску.
— Почему?
— Не пойду — и всё.
— Что ж ты, дома один останешься?
— Останусь. — Губы у него дрожали.
— Ну что там? — заглянул в дверь Виктор Михеевич. Он уже собрался и курил на крыльце.
— Да вот капризничает.
— Ступайте, — сказала бабушка Ксеня. — Я его уговорю.
Она была в синем шерстяном платье с кружевным воротником, с орденом на груди.
— Ты чего так, Илюша? — спросила она.
— Да, на меня все пальцем будут показывать: дом поджёг.
— Не будут. А если и покажут, так что ж, придётся терпеть. Ты ведь виноват?
— Виноват.
— Значит, надо смело своей вине в глаза глядеть. Ну, одевайся.
— Нет, я не пойду.
— Ну, тогда и я не пойду.
— Нет, ты иди.
— Да как же я пойду, а ты останешься дома один? Сам посуди: ты бы пошёл, если б я осталась?
Илюшка мотнул головой. Потом немного подумал и стал надевать матроску.
«Смотрите, тот самый, тот самый! Ах он, хулиган! Из-за него дом сгорел! — Яростный крик стоял у Илюшки в ушах, пока он шёл вслед за бабушкой Ксеней между рядами. — Гнать его надо отсюда!»
Бабушка Ксеня остановилась, подождала его, легонько сжала пальцы:
— Подними голову, не бойся.
Илюшка перемог себя и посмотрел вокруг. Крик в ушах стих. Люди разговаривали, смеялись, и никто его не замечал.
— Илюш!
Он вздрогнул. Мишка махал ему рукой, звал к себе.
— Садитесь с нами, — пригласила Илюшку и бабушку Ксеню тётя Даша. — Да вам, Ксень Сергеевна, хоть и не садись. Всё равно вас с Иваном в президиум выдвинут.
— Это раньше выдвигали… — возразил Иван Терентьевич.
Мишка закусил губу и стал разглядывать потолок. Илюшка украдкой взглянул на бабушку Ксеню — ведь если её не выберут, то виноват будет только он!
Всё-таки выбрали и Мишкиного отца, и бабушку Ксеню. А вот насчёт часов…
Не для себя хотел Илюшка эти часы, он от них всё равно отказался бы. «Но пусть их всё-таки дадут бабусе, — думал он, — пусть дадут…» Илюшка и сам себе не мог объяснить, зачем ему непременно нужно, чтобы бабушку Ксеню наградили на этот раз часами.
— Слушай, про бабушку твою говорят, — подтолкнула его тётя Даша.
— …Зерно самых лучших сортов, — говорил директор совхоза, — и в этом огромная заслуга нашего агронома-семеновода Ксении Сергеевны!
Все зааплодировали, а Илюшка громче всех.
Ну, теперь, даже если бабушке не дадут часов, он всё равно знает: её по-прежнему любят и уважают в совхозе.
Они вернулись домой в полночь.
После холодного осеннего ветра низенькие комнаты пахнули на них теплом, а часы «Софронычи» словно ждали их прихода, ударили: бом-м…
— А наши ещё не спят… — засмеялась бабушка Ксеня и включила свет.
Илюшка так замёрз, что у него не гнулись пальцы, и он долго не мог открыть замок. Мама теперь работала на ферме, дома никто не встречал его, лишь часы «Софронычи» сочувственно тикали: «Снег и ветер… снег и ветер…»
Обедать одному Илюшке не хотелось, он дождался Тоню.
— У вас пять уроков было? — спросил он её за столом.
— Пять…
— А у нас четыре. Это ведь неправильно, да?
— Хочешь, чтоб и у вас было по пять?
